Огонь. Она не твоя.... (СИ) - Костадинова Весела

— Анна, — Альбина выдохнула, понимая, что не дождется ответа от племянницы, — собери только трусы, носки и…. пару наборов одежды. Все остальное купим на месте.

Глаза Анны забегали.

— Аля… я переведу тебе…

— Анна, — перебила Альбина, с трудом подавляя вспышку — не злости даже, а той внутренней дрожи, которая возникает, когда тебя в который раз тянут обратно в чужую беспомощность. — Не пори чушь. Я сейчас отвечаю за неё. Мне твои копейки без надобности.

Она хотела отмахнуться, закончить разговор, закрыть тему, но что-то всё же заставило её остановиться, сделать паузу. Вновь — выдох. Промедление длиною в совесть.

— Есть у неё что-то, без чего никак? — проговорила Альбина уже чуть тише, стараясь говорить не голосом прокурора, а человека, которому важно не упустить деталь. — Ну там… мишка какой-нибудь? Или зайка? Не хочу потом разбираться с истерикой, что любимую штуку не взяли…

Анна, не глядя на дочь, вздохнула, словно под тяжестью не слова, а целой жизни, и медленно, виновато, потянулась к нижнему ящику стола. Оттуда она достала мягкую игрушку — вязанный шерстяной силуэт белки из «Ледникового периода». Игрушка была старая, с местами вытянутыми петлями, шерстью, кое-где сбившейся в комки. Ухо подшито другим цветом ниток. Один глаз перекошен. Но белка была явно живая — не по виду, а по тому, как Настя, увидев её, тут же метнулась вперёд и сжала в руках, прижав к груди, словно к талисману.

И в этот момент Альбина вдруг вспомнила. Она уже видела эту белку. Видела её в гостинице, в первый день, когда приехала. Настя тогда вцепилась в неё так же крепко, как теперь. Значит, таскает с собой повсюду.

Женщина нахмурилась, чуть наклонив голову. Мысли её завихрились, соскользнули в ту сторону, в которую она не хотела идти — слишком личную, слишком липкую. Ей не нравилось то, что она видела. Совсем. Это была уже не просто бедность, не бережливость и не скромность. Это была нищета: старая сумка, выцветшие вещи, игрушка, которую в нормальных условиях давно бы заменили новой.

И всё это — в окружении серых стен, облупленных обоев, книжек, оставшихся, по сути, от её же детства. Всё это было слишком… застрявшим. Слишком беспомощным.

История, в которую она ввязалась, всё больше напоминала ей не задачу, не временную миссию и даже не обязанность. А болото. Вязкое, липкое болото, в которое она уже влезла обеими ногами и где каждый шаг вперёд тянул за собой не выход, а только всё большую глубину.

11

Девочка, наконец, уснула.

Это случилось неожиданно — так, как засыпают дети после бури: внезапно, будто выключаясь из мира. Она устроилась в кресле самолёта, закутанная в мягкий плед, заботливо подоткнутый под подбородок внимательной стюардессой. В одной руке — сжата до белизны вязаная белка с перекошенными глазами, другая — подогнутая ладонь, спрятанная под щекой. Губы чуть подрагивали даже во сне, на ресницах ещё не высохли последние слёзы. Рыдания уже давно стихли, остались только тихие посапывания, свидетельствовавшие о том, как вымотано было это крохотное, напряжённое тело.

Альбина отложила планшет с резким, уставшим вздохом — те же документы, что она читала накануне, вдруг показались пустыми, скучными, как фон. Она сделала знак стюардессе — ещё кофе, чёрный, без сахара. Было около трёх ночи, а в голове гудело, как будто ей вслух кричали с двух сторон.

Она видела, конечно, что девочка плачет. И слышала — как не слышать в мёртвом зале вылета, где даже шаги отдавались гулом. Но делала вид, что не замечает: так было проще. Так было правильно. Пусть Настя думает, что она одна со своим горем, — это честнее, чем обещания, которые не будут сдержаны.

В аэропорту Анна всё ещё пыталась говорить. Слова высыпались из неё, как крупа из прорванного мешка — мелкие, беспорядочные, нелепо важные, в которых чувствовалось отчаянное желание передать всё и сразу, за оставшиеся секунды.

— Аля… — торопливо шептала она, глядя на внучку. — Она рисовать любит… очень. Я ей купила альбом, но она всё равно рисует быстро. Но ничего не портит… она аккуратная… И читает много… Мы брали книги из библиотеки… Она сама уже читает — я её научила, представляешь? И аллергий у неё нет, всё ест, кроме яиц… яйца не любит, совсем… и ещё…

— Анна! — голос Альбины резко вспорол воздух, как нож — на грани крика, но всё же сдержанный. — У неё язык есть! Мы как-нибудь сами разберёмся! Довольно!

Анна замолчала мгновенно, будто ей дали пощёчину. На секунду она остолбенела, а потом лишь кивнула, глядя в пол. Её пальцы всё ещё держали Настину ладошку, тоненькую, растерянную, влажную от слёз, — ту самую ладошку, которую спустя мгновение пришлось отпустить.

Настя больше не кричала, не держалась за бабушку, покорно отпустила ее и побрела следом за теткой, шаркая ножками, как маленькая старушка.

Когда у стойки регистрации были подписаны последние документы и получены посадочные талоны, Альбина, уже привычно проверив содержимое папки и сумки, бросила короткий взгляд через плечо, туда, где всё ещё стояла мать. Её лицо оставалось непроницаемым, но голос, когда она заговорила, приобрёл сухую деловитость, в которой угадывалась подспудная тревога:

— Ярослав возвращается завтра, — она мельком посмотрела на часы, затем, уточнив, поправила себя, — вернее, уже сегодня утром. И, можешь не сомневаться, будет в бешенстве.

Не делая паузы, Альбина сунула руку в сумку и извлекла плоский белый конверт, аккуратно вложив его в руку матери. За ним последовал второй — чуть пухлее, с явно ощутимыми купюрами внутри.

— Здесь путёвка в санаторий, — её голос был ровным, как в зале суда, где эмоции лишь мешают делу. — Один месяц. Без обсуждений.

Анна чуть раскрыла рот — то ли чтобы возразить, то ли просто от волнения, но Альбина, предугадав этот порыв, тут же пресекла его, не позволяя ни единой фразе родиться.

— Анна, — отрезала она, и это имя прозвучало уже как приказ, — или ты делаешь так, как я велю, или я не стану помогать. Ни тебе. Ни ей. Вообще. Совсем.

Она кивнула в сторону конверта.

— Берёшь путёвку. Берёшь деньги. И месяц — ни ногой в город. Не звонишь, не пишешь, не мелькаешь. Для Ярослава не будет секретом, где ты находишься — это ясно. Но, по крайней мере, я надеюсь, что ему будет лень переться за сто пятьдесят километров, чтобы устроить допрос, когда все и так очевидно. Ясно?

Анна медленно кивнула, пальцы сжались вокруг конверта так крепко, что костяшки побелели. В её лице не осталось ничего, кроме усталости — глубокой, неизлечимой, как запущенная боль. На фоне ярких огней аэропорта, механического гула и равнодушных лиц пассажиров она казалась фигурой, вырезанной из другого времени — старой женщины, которая всё ещё стояла там, где от неё уже ничего не зависело.

— Аль…. Позвоните… как устроитесь, — в спину уходящей дочери лишь попросила она.

Альбина даже не обернулась, сжав в руке руку племянницы.

— У вас красивая дочка, — внезапно вывел ее из задумчивости приятный голос стюардессы, поставившей перед ней чашку с кофе.

— Что? — женщина вернулась в настоящее.

— У вас очень красивая дочка, — повторила та и улыбнулась отнюдь не дежурной улыбкой. — И на вас похожа, как две капли воды.

Альбина скрипнула зубами, едва не огрызнувшись, но сдержалась. Свои эмоции посторонним она показывать не желала. А жизнь ее научила никогда не грубить обслуживающему персоналу. Только молча кивнула, погружаясь в чтение документов. Но ее мысли вольно или невольно снова возвращались к девочке.

Настя говорила крайне мало, чем сильно отличалась от других детей, выглядела замкнутой и отчужденной. Напуганной. И старалась вести себя как можно тише. В самолете, когда ее пристегнули к креслу, сжалась в комочек, лишь изредка бросая короткие взгляды на Альбину, а на вопрос стюардессы, нужны ли ей конфеты, испуганно вздрогнула.

Было что-то не правильное во всем этом, в поведении, в реакциях. Альбина ожидала капризов от усталого ребенка, но та лишь тихо глотала слезы, укрывшись пледом с головой. Отказалась и от конфет, и от мультиков, спрятав лицо в вязанную игрушку. Рыжие пряди выбились из хвостика, карие глаза закрылись через несколько минут после взлета — девочка крепко уснула, вымотавшись за этот чудовищно длинный день.