Огонь. Она не твоя.... (СИ) - Костадинова Весела

— Аль, я не бог. И Витя тоже, как ни странно. Всё, что могли, сделали. Настроение ему подпортили, проблемы на объекте создали, пара публикаций, встречи с губернатором и мэром…. Но, боюсь, он уже понял, кому именно он обязан этой внезапной рабочей прогулкой по провинциям.

— Ну, не знаю… — Альбина сделала ещё глоток кофе, — может, рейс как-нибудь задержать?..

— Аль, ты в своём уме? Ты улетаешь в час ночи, он прилетает в семь утра. Ваши траектории не пересекутся. Всё идёт по плану.

— Да бл…., Дима! Ночью с ребенком… тот еще квест!

Из-за тонкой стены донёсся сначала визг — громкий, острый, будто разорвали воздух, — а затем — плач, судорожный, захлёбывающийся, который вмиг подействовал на нервы, словно кто-то ногтями провёл по стеклу. Почти сразу раздался и голос Анны — дрожащий, вымученный, натужно ласковый, с той фальшивой, натренированной мягкостью, за которой скрывается паника.

— Что у вас там происходит? — поинтересовался Дима с настороженностью в голосе.

— Истерика у двух идиоток, — устало бросила Альбина и с силой опустила пустую кружку на подоконник. — Твою мать, Дима, что мне с ней делать? Ты мне няню нашёл, нет?

— Ищу, — коротко ответил он. — И Варька тоже ищет. Тут полный… пушной зверь, ну, ты понимаешь.

— Супер, — процедила она, поднимаясь. — Просто прекрасно. Ближе к катастрофе, как всегда.

Она нервно поправила воротник своей рубашки-поло — дорогой, идеально отглаженной, символа порядка и контроля, которых в эту минуту ей самой катастрофически не хватало. Плач за стеной усилился — теперь он был как сигнал бедствия, неотключаемый и намеренно игнорируемый. Альбина с раздражением поморщилась, встала и быстрым шагом направилась в узкую комнату, где девочка, доведённая до грани, продолжала заливаться слезами, а её бабушка тщетно пыталась восстановить хоть какое-то равновесие.

— Да что у вас, мать вашу, происходит? — в голосе злости хватало на десятерых.

Настя подняла на тетку маленькое, острое личико, залитое слезами. Карие глаза сверкнули обидой, страхом, неуверенностью и в то же время знакомым женщине упрямством. Маленькие ручки обвивали шею Анны.

— Маленькая моя… заинька моя… — шептала Анна, зарываясь в рыжие волосы внучки.

— Я не хочу, баба… — навзрыд плакала та, — не хочу уходить…. Я с тобой хочу….

— Маленькая, так нужно…. — голос Анны ломался, — понимаешь, так нужно…. Зайчик мой…. Это ненадолго, правда же, Аль?

Она подняла умоляющие глаза на дочь.

— На сколько понадобится, — скрипя зубами ответила та. — Собирайтесь быстрее!

— Баба…. Я не хочу…. Баба….

— Анна, или ты сейчас прекращаешь эту истерику, или я разворачиваюсь и решайте свои проблемы сами.

Анна, словно не услышав ультиматума, продолжала покачивать внучку на руках, как будто этим могла защитить её от грозы, что надвигалась в лице собственной дочери. Настя цеплялась за неё изо всех сил, уткнувшись носом в её плечо, а хрупкие плечики вздрагивали от рыданий.

— Аля… — голос Анны дрогнул, — она же кроха. Она только-только мать потеряла… Она тебя не знает… Она боится… — И, словно ища ещё хоть один довод, который мог бы растопить лёд, прошептала, обнимая девочку крепче: — Пожалуйста… она очень боится….

Альбина глубоко вздохнула, вжав пальцы в переносицу, будто надеялась таким образом вытолкнуть из головы нарастающий гул раздражения. Она смотрела в пол, считала до пяти, до десяти, и только потом — резко, без лишних слов — заговорила.

— Спусти-ка её с рук, — сказала она тихо, но с такой стальной ноткой, что возразить было невозможно.

Анна, колеблясь, всё же подчинилась: поставила девочку на пол, медленно, осторожно, как будто выпускала из рук не ребёнка, а осколок последней своей стабильности. Настя, не отпуская бабушкиной руки, испуганно вжалась в её бок, попятилась назад, но Альбина уже сделала шаг вперёд. Она наклонилась, крепко взяла девочку за подбородок и приподняла его, заставляя ту посмотреть ей прямо в глаза.

— Слушай внимательно, — произнесла она ледяным, бесстрастным голосом, от которого в комнате стало ещё душнее. — Тебе почти семь. Это много. Это достаточно, чтобы понять. У тебя два пути. Первый — ты едешь со мной, ведёшь себя спокойно, не кричишь, не плачешь, не устраиваешь сцен. Терпишь. Через пару месяцев возвращаешься к бабушке. Всё просто. Второй — я выхожу из этой комнаты, оставляю вас, и через день, неделю, может быть, месяц тебя забирает твой дед. Официально. С документами. И тогда бабушку ты больше не увидишь вообще. Никогда.

Настя смотрела в глаза Альбине, и в её собственных — карих, больших — быстро, как облака на ветру, сменялись чувства: сначала недоумение, затем страх, паника, ужас и, наконец, то смятение, которое возникает только у детей, впервые оказавшихся перед настоящим выбором, в котором нет ни правильного ответа, ни защиты.

Губы её задрожали, подбородок повело, как это бывает перед очередной волной слёз. Маленькие руки потянулись к Анне, но та не двигалась, словно и сама окаменела.

— Аля… — прошептала Анна, голосом, в котором сплелись и мольба, и боль, и безнадёжность.

Альбина не обернулась, не сдвинула взгляда ни на миллиметр — она смотрела только на девочку, хищно, точно, как следователь, который не имеет права на сочувствие.

— Решай. Живо, — коротко приказала она, и голос её был холоден, как лезвие ножа.

Настя стояла между двумя женщинами, как между берегами, что вот-вот разорвёт бурей: её взгляд метался от лица бабушки к лицу тётки, туда и обратно, по кругу, будто надеясь, что в чьих-то глазах найдётся ответ. Но ответа не было. Был только выбор.

— Я… — прошептала Настя, с трудом выдавливая из себя единственный, словно обугленный звук, — и её голос был не столько голосом, сколько дыханием, дрожащим, ломким, будто рождённым на грани рыдания. Она не закончила фразу — слова потеряли смысл, обрушились в груди, и девочка, не в силах больше вынести холодного, безжалостного взгляда тётки, уткнулась лицом в подол бабкиного платья, в серую ткань с вытертым узором.

Анна, чьи руки тут же обняли её, прижали к себе, склонилась над внучкой, почти не дыша. Голос её был едва слышен, как шорох.

— Мы сейчас, Аля… — прошептала она. — Сейчас, родная…

— Много вещей не собирай, — Альбина бегло осмотрела комнату, и чуть дрогнула внутри: что-то в этой комнате было не так. И только через несколько мгновений она поняла — почти не было игрушек. Никаких мягких игрушек, никаких паззлов, никаких кукол. Она медленно оглядела стены — сероватые, выцветшие, с обоями, местами отклеенными, где-то подрисованными ручкой. В углу стоял стол, некрупный, строгий, больше похожий на учительский. На нём — аккуратно расставленные пластиковые органайзеры: дешёвые фломастеры, многие из которых, как сразу стало ясно, давно уже засохли; коротко обгрызенные цветные карандаши; блокноты с обложками, пожелтевшими от времени.

Над столом — полка. На ней книги, не новые, кое-где с облупленными корешками. Альбина узнала среди них свои старые любимые томики: «Сказки народов мира», «Денискины рассказы», сборник стихов Остера, "Незнайка"….

Она перевела взгляд на кровать и едва не матюгнулась в голос.

Анна, опустившаяся на колени у шкафа, складывала вещи внучки в старую, видавшую виды спортивную сумку, из тех, что продавались десятилетиями на китайских развалах, — тонкая ткань, замятые углы, растянутые молнии. Вещи были чистые, аккуратные, даже отглаженные — всё, как всегда у Анны. Но они были явно поношенные, некоторые — потёртые на вороте или с выбившимися нитками. Не один из этих предметов не был новым.

— Так, — резко рыкнула она, — стоп! Перестали собирать! Девочка, — развернулась она к Насте, так и стоящей у стола и молча глотающей слезы, — есть что-то, что точно нужно взять?

Настя медленно подняла голову. Карие глаза на секунду метнулись в сторону кровати, затем на полку, но взгляд был пустой, тусклый. И, словно испугавшись самой возможности выбора, она резко покачала головой. Быстро, отчаянно — будто любое "да" могло стоить ей чего-то страшного.