Василий Добрынин - Станкевич
Таял, сопровождая слова ее, взгляд напротив. Потемкин, как два крыла, бережно, положил ей на плечи руки и сам нашел ее влажные и горячие губы.
***
Припозднился со службы сегодня ротный. Такое, к концу дня впечатление оставалось, что либо сделал не все, либо — не то, что надо… «Так, — думал он, — патрули на маршрутах, старшие экипажей и патрулей, командиры отделений, и два командира взвода — о, боже, их так, между прочим, немало! Чего я волнуюсь? Все, каждый из них: от сержанта до капитана, свое дело знают! Домой, брат, домой пора, пан майор!».
Опустив в карман руку, ротный нашел ключи от своей машины. И зазвонил телефон. «Кто назовет меня, — думал ротный, — умным, если я возьму трубку?» Он мог бы не брать. Но взял.
— Шатунов! — сказал он.
— Евдокимов! Ты, вот что, подай-ка Потемкина мне! Он сейчас же на службе? Я знаю!
— А-аа, не могу, подполковник…
— Майор, не шути! Стал бы я понапрасну тебе тарабанить?
— Да, нет. Я же знаю, что нет…
— Так в чем дело?
— А нет его, понимаешь, на службе.
— Потемкина нет? Не смеши!
— Совсем нет, Владимир! Я его отпустил…
— На часы, Валентинович, смотришь? Мы с тобой сколько времени потеряли! Значит, я позвоню домой.
— Владимир Иванович? Как? Да Вы что?...
— Валентиныч, да что значит «Что»?
— Так ведь времени — десять! Поздно…
— Смеешься? А человек собирается в розыск! Жена, если он раньше чем в десять домой придет — удивляться должна!
— Да его же, Иванович, его дома нету…
— И где это он?
— Спецзадание… Ты понимаешь? Спец… Я направил!
— Серьезно? Ну, ладно, я вижу, Потемкин у вас…
— Да, что есть, так оно и есть! — оживился ротный.
— Найдешь его сам, и скажи: чтоб он был готов отчитаться по сведениям ИЦ. Умовились?
— О, да! Звычайно!
— Но, — как можно быстро, хотя и завтра. Ну, будь здоров!
«А кто с Евдокимовым шутит шутки!» — подумал ротный.
На утро он был самым первым из райотдела, на службе. Первым хотел он увидеть техника связи. Он больше часа ждал под дверями его аппаратной, в которой, в отсутствие шефа, гудело, работало все само по себе. Появился техник:
— Привет! — удивился он, — Ты ко мне? И вот с этим?
— К тебе, и вот с этим! — убрал Шатунов за спину, под поясницей, пакет.
— Заходи.
— А здоровье-то, как у тебя? Ничего? — с надеждой спросил Шатунов.
— Да, совсем ничего! Нормально. А что?
— За ценой, понимаешь, я не постою! А ты дай мне пожалуйста, выписку, вырезку, — как называется все у вас там, не знаю — дай!
— Вырезку?
— Ну, в общем, звонки мне нужны! На мой телефон, вчера.
— Нет проблем. Приди завтра, в такое же время. Получишь. Хотя, ты все знаешь…
— Знаю! Оперативникам делаешь. Знаю! А я — вне закона.
— Да человек, Валентинович, ты сердечный! Хотя, ты, конечно же, не Евдокимов… Как я могу не учесть? — рассматривал техник то, что принес Шатунов, — Сердечный…
— Мне надо сегодня, и — как можно быстро!
Подобные просьбы, техник Сергей, офицер милиции, отклонять привык.
— Время, хотя бы, Валентинович, дай мне. Диапазон. В чем искать?
— «Потемкин будет здесь через час…». — вспомнил ротный, — Пятнадцать ноль-ноль, вчера. Сергей, или около этого. Можешь.
— Давай так: четырнадцать тридцать — пятнадцать тридцать, вчера! Годится?
— Вот, самый как раз! А колбаска, смотри — домашняя! Класс!
— О, да ты что? Суперкласс! А настойка?
— На зверобое.
— А желтая почему?
— Там еще пол-стакана меда.
— А где посуда?
Шатунов огляделся: — Ты это — меня?
— В общем, — махнул рукой техник, — я пью из кружки, а ты — из колбы. А спирт, знаешь, я его ненавижу!
— А зачем нам спирт? Телефон давай!
— Десять минут — все получишь.
— Спасибо.
— Майор, да за что? Ты еще приходи, когда надо.
— И ты, тоже…
— Людмила Станкевич? Майор Шатунов!
— Что случилось?
— Кажется, я же выполнил Вашу просьбу…
— Именно так. Спасибо!
— А Вы, мою, можете?
— Я поняла… Он Вам нужен?
— Немедленно!
Потемкин все слышал. Звонок прозвенел. Подошла Людмила. Две грудки ее, были прямо перед Потемкиным. Он, не трогая их на ощупь, видел: они затвердели. Они его ждали! Он взял две тесемки, чуть ниже сосочков, свел вместе их, и связал. «Уходя — уходи!» — помнил он.
Она развязала. И не грудью, не животом, — всем телом и сутью своей, припала к губам Потемкина. Кожа, сухой и горячей была, и совсем не казалось жадным, тело. «Я просто люблю!» — говорило оно.
…В момент напряжения высшего, в полусекунде от самой вершины: он тихо спросил:
— Может, нам надо прерваться? «Мы залетим!» — последнее, кажется, дай бог, сказал про себя, а не вслух…
Она промолчала и не послушалась: Его обхватили ее, как печь-буржуйка, жаркие бедра, и сомкнулись ладони, горячие, как кипяток, на спине!. «Боже! Стонала она, — как все хорошо, — не волнуйся! Ты слышишь, милый? Мы полетели!».
А потом… Доверяла она, и не стеснялась своего обнаженного тела. Вытянулась вдоль спины, как пантера; прогнулась, упругой пружинкой, и тихо сказала:
— Потемкин — счастье! Спасибо, его я не знала, но знаю теперь! Я боялась, что не узнаю. Что не успею узнать! Теперь — все хорошо! Не волнуйся, ладно, Потемкин? Как перед смертью… — наслаждалось, тянулось ее обнаженное, юное, чистое тело.
— Ты что? Я ослышался, Люда?
— Не знаю. Так говорят, когда невозможно насытиться. Очень редко… Я правда боялась, что не успею узнать, что такое счастье. Даже не знаю, с чего бы? Но я же успела! Теперь можно все. Не страшно… Тебе звонили!
— Я понял.
— Ждут!
— Люда, — протянул он ладонь, и положил ее там, где стучало ее сердечко.
Потом обхватил ее в обе сильных руки, развернул к себе.
— Люда, — с любовью смотрел он в глаза, — а ты знаешь, что такое «Большая дорога любви»?
— Я читала… Два «ромбика», да?
— Да. А я должен идти. Я пройду по ней, Люда…
Сомкнулись губы в вершине первого ромбика — на губах Людмилы. Оторвавшись, Потемкин приник к правой грудке, к левой. В ямке пупка, завершали мужские губы, вершину первого ромба в дороге большой любви.
А потом его губы припали: как это назвать — края, или может, вершины бедер? Ниже талии.: где выступают верхние косточки бедер, которых стесняются, кажется, женщины… Они получались в вершинах больших углов ромба, справа и слева, у живота… От них, как от широкого основания восхитительной пирамиды, грея дыханием плоский хевсурский щит женского живота, губы мужчины двинулись к главной вершине, вниз…
Стон затаенный, едва различимый, сорвался с прикушенных губ Людмилы, исчез в пространстве.
