История Деборы Самсон - Хармон Эми

Зимой восьмидесятого несколько отрядов покинули лагерь и организованным строем двинулись в Филадельфию. Мятежники составили список требований. Они не были ни шпионами, ни перебежчиками и дезертирами себя тоже не считали. Они лишь хотели, чтобы их услышали. В основном это были новобранцы, поступившие в армию после битвы при Саратоге и подписавшие контракт на «три года или до окончания войны». Война все не кончалась, и они просили освободить их от службы, утверждая, что трех лет более чем достаточно. Их требования удовлетворили без лишней огласки, и большинство демобилизовали. Списки солдат проверили лишь после окончания переговоров, и только тогда выяснилось, что многие из тех, кто добился увольнения, не отслужили даже положенных трех лет.

Мятежи начали происходить то тут, то там, но приводили теперь к более тяжелым последствиям. Ярость, прежде вдохновлявшая на героические поступки и вселявшая мужество, теперь порождала мятежников. Один офицер, пытавшийся образумить взбунтовавшихся людей, погиб от рук солдата, которого всего за несколько месяцев до этого помиловали, когда тот готовил восстание. Но на этот раз с мятежниками обошлись иначе. Их окружили, разоружили, а зачинщиков застрелили. После этого волнения улеглись.

Но ропот не стихал. По нагорью расползались слухи, что новым рекрутам обещают вдвое больше земли и денег, чем прежним, и недовольство в рядах армии росло.

Возможно, виной тому была весенняя меланхолия или чувство, что все скоро закончится, но генерал Патерсон считал, что известие о грядущем пышном празднике, который планировалось устроить в Уэст-Пойнте в честь дня рождения дофина Франции, не улучшит настроение военных.

Мы провели весь день в доме Робинсона, на восточном берегу реки, в паре миль к югу от Уэст-Пойнта: там располагался штаб генерала Роберта Хау. В другом крыле дома находился госпиталь, где служили доктор Тэтчер и еще несколько военных врачей. Имение часто использовалось в качестве места для собраний: здесь планировались крупные военные операции.

Дом прежде принадлежал богатому лоялисту Беверли Робинсону, который позднее стал полковником британской армии. В семьдесят седьмом он бежал в Нью-Йорк, отказавшись присягать на верность армии колонистов, те в отместку конфисковали его дом и земли. Поговаривали, что прежде он дружил с Вашингтоном и оба тяжело переживали из-за того, что с началом войны между ними пролегла пропасть. Каждый из них считал, что его друг чудовищно заблуждается.

Дом Робинсона, просторный особняк, стоял на равнине у подножия холма Шугарлоуф. Почва вокруг была каменистой, неплодородной, и все же рядом с домом удалось разбить великолепный фруктовый сад, а само имение с множеством построек скорее походило на деревушку: здесь были и кузница, и летняя кухня, и акры отвоеванной у гор пахотной земли и охотничьих угодий.

Я уже дважды сопровождала генерала Патерсона во время собраний в доме Робинсона, но никогда прежде там не оказывались такие именитые гости. В огромной столовой, главном помещении в доме, собрались сорок офицеров, в их числе генерал Вашингтон и его начальник штаба, прусский барон фон Штойбен, утром прискакавший из Нью-Уинсора, который находился в пятнадцати милях отсюда.

Оба генерала – и Вашингтон, и Патерсон – были высокими, поджарыми, широкоплечими и длинноногими, обоих отличала жесткая военная выправка. Даже в умении держать себя у них имелось сходство, и все же мой генерал – исправлюсь – генерал Патерсон был моложе и красивее. Генерал Вашингтон носил напудренный парик. Однажды я спросила у Агриппы, есть ли у него волосы под париком, – Гриппи всегда был в курсе подобных вещей, – и он ответил, что у Вашингтона длинные светлые волосы, которые его слуга ежедневно расчесывает и заплетает в косичку, но на макушке они редеют, и парик это скрывает. Так или иначе, Вашингтон в своей синей с золотом форме выглядел блистательно. Я как могла старалась не разевать рот от восхищения и не хихикать, как делают женщины, одной из коих я оставалась. Я попросту стояла у стены и вместе с другими адъютантами наблюдала за происходившим.

– Мы всем обязаны французским военным, – произнес генерал Вашингтон, неспешно и четко выговаривая каждое слово.

Гриппи утверждал, что у Вашингтона проблемы с зубами и он так говорит, чтобы удержать на месте вставные челюсти. Возможно, поэтому он также не улыбался, но я полагала, что настоящая причина – вовсе не в тщеславии, а в серьезном характере генерала.

– Мы не оказали им должной чести и еще не отблагодарили за помощь в Йорктауне, – продолжал он, – но, если бы не они, нас бы здесь не было.

С этим никто не мог поспорить: послышались возгласы одобрения, и головы склонились в знак согласия.

– Наша армия также заслуживает почестей. Близится годовщина принятия Декларации независимости, и сегодня, впервые с тех пор, как мы вступили в эту борьбу, я не сомневаюсь, что наша молодая страна выживет и будет благоденствовать. Это стоит отпраздновать. Нам следует чествовать друзей и отметить начало новой жизни. Как нашей страны, так и будущего французского монарха.

Генерал Патерсон, казалось, пришел в ужас от этих слов и немедленно выразил опасения – он упомянул о состоянии продовольственных запасов, о долгах перед солдатами, – но Вашингтон не передумал.

– Я назначаю вас ответственным, Патерсон, как раз по тем причинам, о которых вы упомянули. Вы будете главным, а мы вас поддержим. Но мы устроим это празднование, и оно состоится через две недели.

– Празднование? – бормотал генерал Патерсон, когда я брила его на следующий день. – Людям не платят, на складах пусто, боевой дух почти сломлен, а я должен устроить праздник в честь сына французского короля?

Это было так не похоже на него – генерал никогда не жаловался, тем более на главнокомандующего, – и я лишь сочувственно молчала, сбривая щетину с его щек.

– Костюшко уже проектирует открытый павильон на равнине. Завтра утром ему на помощь прибудет французский инженер, майор Вильдефранш. Надеюсь, они друг друга не убьют. Им предстоит закончить работы за десять дней. Дерево и прочие материалы мы возьмем в окрестностях – это сократит расходы. Но, чтобы успеть в срок, придется отправить на строительные работы около тысячи человек, и трудиться им придется и днем, и ночью. – Он устало вздохнул. – И все же хорошо, что у людей будет занятие. Когда они чем-то заняты, то реже бунтуют.

– Я вам помогу, – уверила я.

Он улыбнулся, услышав эти слова:

– Знаю, что поможете. Вы мое тайное оружие. Кто лучше, чем женщина, год скрывавшая свою личность, сумеет превратить гарнизон в парадный зал?

Весна усыпала нагорье цветами и прогнала прочь серость безотрадной зимы, но в лагере никогда прежде не устраивали подобных празднеств, и предстояло выполнить огромную работу, чтобы подготовить все в срок. Составили списки, задачи распределили между полками, а мы с генералом – чаще всего лишь мы двое, поскольку никого нельзя было отвлекать от дел, – ездили по нагорью, с юга на север и с севера на юг, от Нью-Уинсора до Пикскильской лощины, уговаривая, принуждая и собирая необходимое.

Угощение рассчитывали подать лишь офицерам – и французским, и американским – и их женам, но обслугу тоже приходилось чем-то кормить. Бочки вина и рома, добытые во время налета на пещеру, давно опустели, а достать где-то еду, подходящую для банкета, представлялось едва ли возможным, и все же генерал твердо решил справиться с задачей.

Сколотили длинные столы, над ними развесили светильники, купили несколько ящиков французских и американских флагов у парусного мастера из Филадельфии. После блистательного прохода французских военных по улицам Йорктауна тот изготовил множество трехцветных флажков и теперь рад был избавиться от них.

Один расторопный портретист, рисовавший всех подряд, от Вашингтона до Томаса Пейна, прибавил к коллекции своих творений Лафайета и адмирала де Грасса и согласился выставить картины у павильона, если не испортится погода; за это ему посулили новые заказы. Из числа офицеров и солдат кое-как собрали военный оркестр, немедленно приступивший к ежедневным репетициям, демонстрируя удивительные успехи.