Евгений Рашковский - Книга Притчей Соломоновых (в помощь изучающим Священное Писание)
Обзор книги Евгений Рашковский - Книга Притчей Соломоновых (в помощь изучающим Священное Писание)
КНИГА ПРИТЧЕЙ СОЛОМОНОВЫХ (В ПОМОЩЬ ИЗУЧАЮЩИМ СВЯЩЕННОЕ ПИСАНИЕ)
ПРЕДИСЛОВИЕ
Название еврейского оригинала Книги Притчей Соломоновых — “Мишлей” (от слова mašal — “притча”, данного, однако, во множественном числе и в форме “стяжения”, или сочетания существительных — смихут). Само понятие mašal — многозначно: это и речение, и пословица, и афоризм, и образец, и пример, и мастерство, и властное слово. Не может не обратить на себя внимание и некоторое сходство корнесловия m-š-l со славянским глаголом “мыслити, мышлю”.
В библейском каноне иудаизма Книга Притчей относится к третьему разделу Библии (Танаха) — к разделу Писаний, Агиографии (ktwḇim); в каноне же христианском Притчи принято относить к разряду Учительных книг, или Книг мудрости Ветхого Завета.
К истории текста
Становление окончательного текста Притчей относится к довольно ранним стадиям Послепленной эпохи (по видимости, к IV в. до н.э.); малое число арамеизмов и отсутствие в тексте греческих слов могут свидетельствовать о том, что текст оформился в период, предшествовавший греко-македонскому завоеванию Палестины. Далее, ccылки на мудрость аравийских языческих царьков — Агура и Лему-Эля — также могут свидетельствовать, что окончательный текст Притчей складывался в контексте той “оппозиции законничеству”, которая была вызвана к жизни предшествовавшей крайне жесткой религиозно-политической линией Эзры, Неемии и их сторонников (конец V — середина IV в. до н.э.)[1].
Однако процесс постепенного сложения текста Притчей уходит в глубокую древность и связан с обыкновением царей, вельмож и образованных чиновников Древнего Востока[2] коллекционировать и самим импровизировать назидательные речения на все случаи жизни. Текст Притчей связывает становление такого рода фондов авторских и переписанных речений с деятельностью израильских царей Соломона (Х в. до н.э.)[3] и Езекии, или Хизкии (конец VIII — начало VII в. до н.э.).
Однако несомненно, что предыстория текста Книги Притчей коренится в еще более глубоком прошлом. Отдельные прообразы речений из Книги Притчей можно встретить в еще более древней словесности Египта[4], Месопотамии[5], Ханаана[6].
Состав, структура, содержание
Книга Притчей Соломоновых состоит из следующих восьми разделов:
I. Первый Соломонов сборник: Похвала Премудрости (1-9).
II. Большой Соломонов сборник (10.1-22.16).
III. Речения мудрецов (22.17-24.34).
IV. Второй Соломонов сборник (25-29).
V. Речения Агура (30.1-14).
VI. Числовые притчи: двойные, тройные, четверные (30.15-33).
VII. Речения Лему-Эля (31.1-9).
VIII. Акростих: Гимн Жене доброй и расторопной (31.10-31).
Рыхлость и, казалось бы, произвольная формальная структура Книги Притчей не означает, что книга является бессистемным набором разновременных речений, монологов и гимнов. Напротив, книга скрывает в себе довольно строгую смысловую последовательность: общие понятия о мудрости — мiротворящий и космический характер Божественной Премудрости в ее условной и символической “вечно-женственной” персонификации — ее проявления в жизни и мышлении Израиля — ее проявления в жизни и мышлении языческих царей-мудрецов (и тем самым — подтверждение ее царственной универсальности) — ее персонифицированные проекции в повседневной жизни людей (обобщенный образ “Жены доброй и расторопной” — как бы малое земное соответствие вселенской Премудрости Бога[7]). Так что смысловая структура всей книги последовательно отражает идею о связи предмiрной Божественной Премудрости с сокровенными процессами в творении, — идею, позднее обретшую свою полноту в христологии Нового Завета[8].
Само понятие Хохма (Премудрость) было на Древнем Востоке весьма широким и многозначным: оно обозначало комплекс человеческих интуиций и познаний, дающих человеку возможность правильных отношений и с Богом, и со Вселенной, и с другими людьми, и с самим собой. Отсюда — и сложность и пестрота содержания книги: здесь — с точки зрения строгих теоретических понятий нашего времени — перепутались теология, космология, своеобразная наука управления, юриспруденция, педагогика, этика, этикет... Но все это разнообразие входит в целостный круг древневосточных понятий о мудрости как о некоей фундаментальной науке жить. Одни наставления Книги Притчей потрясают своей вечной новизной, но иные могут и удивить своим архаизмом[9]. Как-никак, тексту Притчей — свыше двух с половиной тысяч лет.
Премудрость в этой книге — категория не просто человеческая. Премудрость в Книге Притчей есть некая философская и поэтическая символизация творческого замысла Бога о Вселенной и человеке — замысла, который присутствует и в повседневном жизненном опыте людей.
“Вечно-женственная” символизация Премудрости Божией — причем символизация ни в коей мере не претендующая на исчерпание проблемы Неизреченного и Невыразимого Бога, — дань особой лингвистической специфике библейского мышления. Такие “женственные” и притом взаимосвязанные категории древнееврейского языка, как Священноучение и Мiровой закон в их единстве Ṯwrah), Интеллект (Ḇinah), Разумение, Раздумие (Ṯbwnah), Познание (Dʼaat), Праведность (Cadiqah) и др. мыслятся как некие проекции Божественной Премудрости в космическую и человеческую жизнь[10]. И сам завершающий книгу монументальный и в то же время пленительный образ Жены Расторопной и Доброй выглядит одной из частных земных проекций Господней Премудрости[11].
Божественная Премудрость, как настаивает текст Притчей, проницает собой и Божескую и человеческую реальность, мужеское и женское, всеобщие и индивидуальные судьбы, внутренний опыт вельмож и простолюдинов, израильтян и язычников. И не случайно в тексте Притчей усматривается некоторое предвосхищение будущего универсализма христианства. Не случайна и существенная роль этой книги в последующей истории христианского богослужения, теологии, философии, искусства. Шире говоря — в последующей истории всей христианской культуры. Что же касается истории духовной культуры еврейского народа, — то в тексте Притчей угадываются будущие элементы поэтики и философского содержания Талмуда и Каббалы, не говоря уже о светской культуре ХХ столетия.
Поэтика
Поэтика книги Притчей Соломоновых во многом строится на парадоксальном сочетании огромных духовных смыслов, пронизывающих весь текст книги (о чем писалось выше) и миниатюрности, мозаичности элементарных, “ядерных” единиц текста: отдельных версетов-речений. Как правило, версет-речение состоит из двух образно и ритмически взаимозависимых полуверсетов; оба полуверсета связывает смысловой параллелизм.
В одних случаях этот параллелизм может проявляться в форме взаимодополнения. Напр., версет 11.30:
Праведности плод — древо жизни,
а к премудрому — души людские сходятся.
В других случаях этот характерный для библейской поэтики смысловой параллелизм может проявляться в форме контраста. Таков, напр., версет 12.11:
Кто землю свою обрабатывает — у того и хлеба вдоволь,
а кто за пустотою гонится — у того ума скудость.
Но бывает и так, — и это вполне в духе древневосточных дидактических текстов, — что связь обоих полуверсетов может быть заведомо многозначной и по-разному трактуемой в различных ситуациях и контекстах. Перевод такого рода версетов представляет собой особую трудность и нередко нуждается в специальных комментариях. Таков, напр., версет 13.23:
Пропитание — и у бедняка на поле растет,
только вот гибнет от беззакония[12].
Стилистический, равно как и содержательный, диапазон нашего памятника в его отдельных разделах и версетах огромен — от возвышенного космогонического гимна (8.22-31) или проникновенной молитвы (30.7-9) до просторечия или даже дразнилки (23.35).
Смысловое единство книги парадоксально дано в формах (или — точнее — заведомо дано через формы) огромного стилистического разнобоя. Это избавляет книгу от монотонности, от банализации ее высоких духовных содержаний. А за стилистической пестротой текста угадывается образ премудро устроенного Творцом многоединого Бытия. Так что одной из основных забот переводчика было стремление воспроизвести (по мере возможности) этот парадоксальный строй библейской назидательной поэзии в тех формах современного русского языка, которые, не гнушаясь наследием религиозной и народной словесности, все же имели бы некоторую связь с нынешней русской речевой культурой. И одновременно — учитывали бы мiровые и отечественные традиции перевода Книги Притчей.
