Оливия Уэдсли - Миндаль цветет
– Ион пригласила меня на сезон.
– В самом деле? – Глаза его на мгновение блеснули. – Это великолепно. Я тоже должен остаться в городе!
Ион подошла к ним с радостным восклицанием.
– Ты? – сказала она, протягивая Пану руку. – После стольких лет отсутствия! Как ты поживаешь?
– Разве не все осталось по-старому? – ответил Пан.
– Ах, ты что-то потускнел, бедный мой.
– А ты блистаешь, – ответил он ей.
– Я это чувствую, почему же нет!
В то время как Пан разговаривал с Ион, Дора изучала его лицо, и это невыразимо волновало ее. Она так любила красоту, и вот опять перед ней было лицо того, кто когда-то был ее богом; смотреть на него было уже счастьем. А она не только смотрела…
При воспоминании об их страстных, безумных, ненасытных поцелуях сердце ее мучительно и сладко затрепетало. Ей вспомнились все подробности их любви, такие незначительные и вместе с тем такие бесценные в глазах влюбленных. Она вспомнила, как его ресницы ласкали ее щеку, как она обводила его профиль своим пальцем, пока он не поймал его в плен своими губами…
Все это было, а теперь такая встреча…
В ее сердце звучал вопрос, на который вечно требует ответа женское сердце: «Как он мог? Как он мог так поступить?»
Как он мог спокойно стоять рядом с ней, он, который говорил ей: «Я бы вечно держал вас в своих объятиях».
Это кажущееся спокойствие вдруг показалось ей крайне обидным; она должна уйти, ей нечего стоять тут.
К ним подошел Давид Шропшайр, и при виде ее лицо его просияло.
– Мой танец, – радостно сказал он, уводя ее.
Ион улыбнулась.
– Ты видел? – сказала она Пану.
– К стыду своему, должен сознаться, что не вполне ясно, в особенности зная твою поспешность во всем.
– Не во всем. Но в этом деле нужна быстрота. Давид хочет жениться на Доре, и я этому сочувствую. Она принадлежит к тем девушкам, которые нелегко делают шаг; очень уж она романтична. Но если она будет откладывать, то, пожалуй, никогда и не выйдет замуж. А это трагедия для хорошенькой женщины.
– Почему? – вяло спросил Пан; разговор был ему неприятен, но он не хотел обрывать его, желая узнать побольше о Доре.
– А дети? – сказала Ион. – У Доры были бы чудные дети, не говоря уже о положении и обо всем прочем. Тони, конечно, может дать ей что-нибудь, но в общем немного. Естественно, все должно перейти к Рексу; он чудный мальчик и настоящий рыцарь.
– А что Рексфорд? – спросил Пан, несколько резко меняя тему.
– Что же, Рексфорд всегда останется самим собой.
Пан предпочел бы, чтобы она не была так остроумна и распространилась подробнее.
– Говорил он с тобой о моих грехах?
Ему хотелось знать, как держать себя в этом новом положении с Дорой, которая находилась на попечении Ион.
– Дорогой мой, я вижу Тони раз в полтора года, и то на один час. Ему бы вечно не исчерпать предмета, который ты имеешь в виду; об этом не стоит и говорить.
«Значит, она не знает», – подумал Пан.
– А довольна ли ты тем, что Дора гостит у вас? – спросил он с напускной небрежностью, смотря по сторонам.
– О, я очень рада. Она одарена всем, что только можно пожелать найти в своем госте: она красива, талантлива, прекрасно одевается – я выбираю ей платья, – и, к счастью, она всегда знает, когда ей нужно помолчать.
– Потанцуем? – предложил Пан.
Глава 5
«Прочь воспоминания; я не хочу вспоминать, – с горечью твердила себе Дора. – Зачем он вернулся?»
Ее страшило это возвращение. Она боялась, что с ним вернутся и ее прежние мучения; она гнала от себя видения прошлого, и вместе с тем в ней уже росла уверенность, что ей не уйти от них, что она не в безопасности, что надежда потеряна и она вновь ранена стрелой, от которой уже начинает страдать.
Она старалась развлечься, бывала везде, где только могла, никогда не оставалась в покое, пугавшем ее.
Рекс уехал, не сказав ей почти ни слова, но она этого не заметила. Она всецело была поглощена мыслью, как бы убежать от своих воспоминаний. При виде ветки запоздавшего миндального цветка, с его маленькими светло-розовыми звездочками, сердце ее замирало, как от удара. Ей казалось, что она вновь стоит в саду, сильный ночной ветер обвевает ее, по лицу бьет дождь, а миндальные цветы падают, падают, как белые слезы.
– Дивный цветок, – как-то раз сказала Ион, – но такой безумный. Самый хрупкий, самый очаровательный из всех цветов и не боится весенних заморозков! Неудивительно, что он первый вянет и никогда не доживает до лета. Не правда ли, в нем нет предусмотрительности?
Дора машинально засмеялась.
«Да, отсутствие предусмотрительности… И как верно, что хрупкие цветы вянут первыми!..»
Она нервно сжала руки. Опять она думает о прошлом, а этот путь ведет к отчаянию.
Пан бывал у них редко; во-первых, он вскоре ожидал очередных денег от брата, впрочем, эта причина едва ли сильно влияла на него; во-вторых, он спешил закончить одно дело, сулившее ему большие неприятности.
Но помимо всего этого, он избегал Дору, так как сам не знал, как ему с ней держаться.
Он совершенно не знал, что сказал ей Рексфорд, и не имел возможности узнать это. Он ждал и полагался на время, которое обнаруживает многое, в особенности если ему помогает такой ловкий человек, как Пан.
Избегая встреч с Дорой, Пан был очень доволен собой. Он уверял себя, что этим он бежит от искушения, заботится о благе Доры и держит данное Рексфорду слово. Поэтому он настойчиво отклонял все приглашения Ион.
Тем не менее он все-таки случайно встретился с Дорой на обеде, устроенном в модном ресторане Шропшайром, который был так неосторожен, что посадил Пана рядом с девушкой, сам сев по другую сторону от нее. Он ничего не знал о романе между ними и был уверен, что Пан в качестве родственника будет для нее самым подходящим соседом. На обеде в числе приглашенных присутствовала великая Рекамес, которая была «велика» во всех отношениях, по поводу чего один из ее поклонников заметил, что так как мы никогда не можем достаточно насмотреться на красоту, то, следовательно, ее не может быть слишком много. Рекамес милостиво согласилась спеть, и Шропшайр распорядился, чтобы оркестр ей аккомпанировал.
Дирижер, итальянец, выступил вперед и, заявив, что он, конечно, знает репертуар дивы, выразил желание один ей аккомпанировать, на что получил разрешение и был вознагражден улыбкой прекрасных губ.
– Я спою вам английскую песню, – заявила Рекамес, – я не помню ее названия. Назовем ее «Любовь», это слово так понятно всем.
Итальянец заиграл, а она запела, замечательно отчетливо произнося каждое слово:
Всю ночь вздыхать и комнату пустую
Шагами мерить,
И видеть тень, заметную едва,
Там, где лежала голова, —
Это смерть.
Но ждать, гореть и звать тебя, рыдая:
«Нет сил! Вернись!»
И, наконец, прижав к груди, опять
В безумном упоенье целовать, —
Это жизнь! Это жизнь!
Дора сначала сидела неподвижно и внимательно слушала, но постепенно на нее вновь нахлынули воспоминания, и вдруг она почувствовала, что рука Пана касается ее руки. Она вздрогнула и на мгновение совершенно онемела, а затем с отчаянием предоставила ему свою руку, которую он сжал своими жадными пальцами. Ей показалось, что одновременно с этим он сжал и ее сердце и влечет ее к себе. Она не могла поднять на него глаз. Она слышала, как Рекамес снова запела и умолкла. Вокруг нее говорили, и она сама разговаривала с Давидом, но в то же время в ее сознание проникало только одно: это рукопожатие, от которого трепетало все ее существо и которое касалось ее души и всех ее чувств, как смычок музыканта нежно касается струн любимого инструмента.
