Оливия Уэдсли - Миндаль цветет
Она горько усмехнулась, глядя в звездную ночь. Она была настолько современна, так мирилась со всем, что могла даже улыбаться.
«О боже, как тонем мы во власти мелочей!» – с грустью сказала она себе.
Пустота жизни толкнула ее поощрить Саварди, и только слабость характера мешала ей порвать с ним.
Сегодня жизнь казалась ей исчерпанной; она чувствовала, точно стоит и смотрит на праздник, куда ей запрещен вход…
Кто-то постучался в дверь. Вошел слуга Тони и положил на стол вечерние газеты. Она спросила, лег ли Тони, пожелала слуге спокойной ночи и, когда дверь за ним закрылась, подошла к столу и развернула газету.
Маленькая заметка бросилась ей в глаза. Она увидела в заголовке имя Рекса, а под ним было напечатано, что он лежит, опасно больной, в своем доме в Сент-Джеймсе, и добавлялось, что болезнь его явилась последствием дуэли. Затем следовало описание дома. Дора стала машинально читать и заметила вкравшуюся ошибку: репортер сообщал, будто итальянские фрески находятся в Белой гостиной, что было неверно. Газета выпала из ее рук. Она неподвижно сидела в ярко освещенной комнате, и ей казалось, что она видит перед собой Рекса; Рекса, сначала улыбающегося, потом огорченного и ставшего вдруг серьезным. Ей вспомнились все его малейшие привычки – манера, с которой он приглаживал свои густые светлые волосы; поза, которую он принимал, сидя в глубоком кресле…
За окнами шумно бился пульс лондонской жизни; где-то в отеле хлопнула дверь. Этот резкий звук пробудил Дору от ее оцепенения. Она положила руку себе на горло, стараясь остановить свое учащенное дыхание. «Опасно болен»…
Так пишут только тогда, когда нет надежды. Это означает, что человек умирает…
Она представила себе Рекса мертвым – Рекса, который так любил жизнь. Рекс, с его добродушным юмором, дерущийся на дуэли! Она вспомнила день его отъезда, тайну, которой он окружил этот отъезд, его коротенькую прощальную записку, потом – вспухшее лицо и неподвижную руку Саварди, и все эти подробности сразу показались ей связанными между собой.
Она вскрикнула и закрыла себе рот сжатой в кулак рукой.
В этот миг она ненавидела Саварди. Своим поведением он оскорбил Рекса, довел его до этого, а потому всем своим существом, всей своей нежностью она стремилась защитить Рекса.
Было одиннадцать часов, когда она достигла Гревиль-хауз. Дверь была не заперта, у подъезда стоял автомобиль. Дора вошла и встретила Рекса, который, прихрамывая, выходил из библиотеки.
Она протянула к нему руки, он схватил одну из них и крепко сжал в своих.
– Неужели ты? – сдавленным голосом пробормотал он. – Какой счастливый ветер занес тебя сюда?
Дора взглянула на него и, заикаясь, едва слышно сказала:
– Газеты… в газетах сказано…
– Это «утка»! – перебил ее Рекс; его бледное лицо вспыхнуло ярким румянцем. – Надеюсь, ты не поверила этому. – Он попытался рассмеяться: – Джи показала мне за обедом эту заметку. Это ужасно; я уже послал опровержение. Безобразие, как эти репортеры лгут…
Он говорил только для того, чтобы немного прийти в себя; после болезни он был очень слаб. Дора глухо сказала:
– Это ничего – я говорю про ложь в газете. Ты здесь, жив… здоров…
Ее смущенные глаза жалобно остановились на нем.
– Дора, – ласково сказал он, – дорогая моя, все благополучно. Конечно, это поразило тебя. Но как… зачем ты пришла, одна, так поздно?
Она улыбнулась ему сквозь набежавшие слезы.
– Я узнала правду… так поздно, – прошептала она.
В ее глазах и голосе было то, что редко удается видеть и слышать мужчине.
Рекс задрожал… Эта надежда после отчаяния… он заставил себя отвергнуть ее; он не смел верить, не смел понимать!
Раздались шаги. Инстинктивно, желая остаться одни, они вошли в библиотеку и закрыли за собой дверь.
Здесь было темно; окна были открыты в маленький, находившийся при доме сад; слабый ветерок колебал тяжелые драпировки.
Дора воскликнула с отчаянием в голосе:
– Зачем ты дрался? Оттого ли, что ты… ты знал?
– Я дрался потому, что ненавидел Саварди, – горячо заговорил Рекс. – Я ненавидел его за то, что он любил тебя. Никто не может любить своего счастливого соперника. Он может уважать его, если он считает его достойным человеком. Я знал, что Саварди негодяй, и он стоял мне поперек дороги; я жаждал подраться с ним, и я рад, что сделал это.
– Но я… я приняла его любовь такой, какой она была, сознательно, – пробормотала Дора. – Я… ты должен знать это… и… я не знаю, как объяснить…
– И не нужно, – спокойно сказал Рекс. – Я давно знал. Я понял. Когда любишь, то понимаешь.
Она близко подошла к нему.
– Я поняла, когда прочла, что ты болен, Рекс. Тогда я узнала… Точно кто-то освободил меня от меня самой, порвал путы, сковывавшие мои шаги. Помнишь, тогда, в Париже, ты поцеловал меня и сказал, что я вспомню? Вот сегодня я вспомнила…
Он обнял ее, едва касаясь ее рукой, и все-таки всем существом своим она чувствовала это прикосновение.
Нежно держа ее в своих объятиях, он сказал:
– Я понимаю тебя… всегда… – Голос его стал нетвердым, очень юным, и в нем звучал сдерживаемый пыл: – Дора, это правда? Ты в самом деле любишь?
Он все еще медлил с поцелуем. Он как будто чего-то еще ждал, и она поняла, что он ждет, потому что хочет продлить это незабвенное мгновение.
Вдруг он по-детски быстро вздохнул и прошептал ее имя.
Она высвободила свою руку и притянула к себе его голову.
– Да, да! – прошептала она, прижавшись губами к его губам. – В самом деле, это правда, мой любимый. Я чувствую, мое сердце наконец найдет покой… когда я буду с тобой!
