Оливия Уэдсли - Миндаль цветет
Дора сначала сидела неподвижно и внимательно слушала, но постепенно на нее вновь нахлынули воспоминания, и вдруг она почувствовала, что рука Пана касается ее руки. Она вздрогнула и на мгновение совершенно онемела, а затем с отчаянием предоставила ему свою руку, которую он сжал своими жадными пальцами. Ей показалось, что одновременно с этим он сжал и ее сердце и влечет ее к себе. Она не могла поднять на него глаз. Она слышала, как Рекамес снова запела и умолкла. Вокруг нее говорили, и она сама разговаривала с Давидом, но в то же время в ее сознание проникало только одно: это рукопожатие, от которого трепетало все ее существо и которое касалось ее души и всех ее чувств, как смычок музыканта нежно касается струн любимого инструмента.
«О, снова испытать эти поцелуи, снова лежать в его объятиях, снова внимать этим нежным словам любви, в которых сердце слышит столько еще недосказанного! Снова жить, проснуться, трепетать, мечтать и любить, пока день не склонится к закату». Случайно в ее памяти промелькнули стихи, выражающие мольбу любящей женщины:
Жизнь в разлуке, без тепла
Немила.
Об одном прошу судьбу,
Шлю мольбу:
Пусть вернет нам наши дни,
Я твоя.
Будем мы одни, одни —
Ты да я!
Это было не совсем верно – она забыла эти стихи, но они как раз выражали ту невыразимую тоску и томление, которыми было полно ее сердце.
Все встали. Пан накинул ей на плечи манто с мягким меховым воротником и сказал своим обычным спокойным голосом:
– Не хотите ли пройти в сад, там у пруда с лилиями очень красиво!
Они вышли вдвоем; Доре казалось, что только они двое существуют на свете.
Пан взял ее под руку своей холодной рукой и повел мимо розовых кустов, казавшихся бледными при лунном свете, в густую чащу деревьев.
Они когда-то целовались под деревьями и теперь искали такого же убежища.
– Дора! – прошептал Пан. – Это безумие…
Страстные, несвязные слова слетали с его губ и падали, как дождь из золотых листьев. Она подняла голову покорно, с видом жертвы, и он поцеловал ее.
– Ах, вы любите меня… вы любите меня… Скажите это, – шептала она, прильнув к нему губами.
В этой мольбе вылились все ее страдания, весь страх, все годы ожидания.
– Скажите это… Скажите…
Он стал целовать ее, ловя своими губами ее слова, мешая своими поцелуями произносить их.
И вдруг с коротким, страстным смехом, в котором звучала уверенность победителя, он сказал:
– Я люблю вас, я обожаю вас…
Дора схватила его запрокинутую черную голову обеими руками и притянула его к себе так, что могла смотреть в упор в его блестящие глаза.
– Смотрите на меня, – прошептала она. – Смотрите мне в глаза. Вы должны, вы обязаны сказать мне всю правду. Почему вы покинули меня? Как вы могли? Почему вы мне ни разу не писали? О, Пан, я ждала, ждала, я… Вы не знаете, что это значило для меня – быть без вас… Каждый день я думала: может быть, придет письмо, может быть… Я караулила каждую почту. А вы знали, знали, что вся жизнь моя в ваших руках, и… все-таки уехали, оставили меня.
В эту минуту Пан солгал бы, даже если бы это стоило ему жизни. Он ни за что не согласился бы вновь лишиться ее, так как она подарила ему уверенность, столь ценную для человека в его годы, что он вновь способен любить. В Доре он нашел ярко выраженную личность, красоту и еще одно достоинство, которое играет большую роль в глазах некоторых мужчин, а именно то, что она уже имела определенное место в глазах света, этого законодателя, которому дано право принимать и отвергать. Имя Рексфорда, ее романтическое удочерение, ее голос доставили ей положение в обществе; но еще большую роль сыграли в этом отношении ее неотразимая свежесть и молодость. Многие проживают свои лучшие годы бледно и незаметно, не будучи в состоянии дать миру что-нибудь новое, заявить о своей личности.
Дора дарила всех вокруг себя своей лучезарной веселостью, своей блистающей красотой. Она возбуждала, как кубок искристого нектара; она жила каждым мгновением, каждой мыслью, всем своим существом – от кончиков своих роскошных волос до пят своих маленьких ножек, на которых она с такой легкостью порхала.
Понятно, что Пану нравилось любить ту, кого все любили, и вместе с тем знать, что любим он один.
Он был тщеславен, эгоистичен и слабохарактерен, и любовь к Доре поглотила его всего. Мысли его всегда были только с ней; он был счастлив только в ее присутствии. Он редко задумывался о том, в какое положение он попал; его нелепый брак не стеснял его до сих пор, почему бы он стал вредить ему в будущем?
Иногда в минуты утомления он давал себе слово не видеть больше Дору, но это не мешало ему в обычный час опять звонить ей по телефону и уславливаться о встрече.
Он никогда не заглядывал в будущее и не загадывал, чем все это кончится. Ведь это было только еще начало или продолжение, а кто же из влюбленных когда-нибудь предвидит конец?
Сорок пять – двадцать два; он старался не останавливаться на этих цифрах, говоря себе с легкой гримасой, что он никогда не интересовался математикой.
Да, наконец, что такое сорок пять лет для мужчины? Он благодарил судьбу за то, что не располнел, и за то, что его волосы остались густыми.
«Это уже половина победы, – говорил он себе. – Мелкие морщинки только придают интерес, но не дай бог хотя бы только намек на лысину: тогда прощай любовь».
Как это ни странно, он не был влюблен в свою наружность; он был тщеславен, так как знал свою привлекательность для женщин, но черты и цвет лица его не интересовали.
Для Доры он был раем, солнцем и всеми звездами.
Годы безнадежного ожидания дали ей душевную зрелость и научили ее приспособляться к обстоятельствам. Пан нашел в ней замечательную чуткость. Она сразу догадалась, что ему никогда не нужно противоречить, а потому она всегда с ним соглашалась или уклончиво молчала.
Дора искусно изучила Пана, и хотя этот урок дался ей нелегко, он послужил ей на пользу.
За это время она сделала два открытия, а именно – что человек может разговаривать один, или, вернее, что ему удобнее разговаривать одному, а потому она часто хранила молчание, а затем – что мелкое самолюбие не является выгодным качеством для женщины.
Но главным двигателем всех ее поступков по отношению к Пану было ее обожание, которое всему придавало ту окраску, которая была для него желательна.
Его дурное настроение она замечала лишь настолько, чтобы постараться его рассеять. Ей пришлось познакомиться и с его ревностью, но и к ней она относилась лишь как к доказательству любви. Ревность Пана объяснялась его возрастом, так как он достиг той грани, когда вид юности побуждает тайное неудовольствие, когда собственное тщеславие старается не признавать ее цены, но вместе с тем она остается неоспоримым фактом.
