Наш двор (сборник) - Бобылёва Дарья

— Да гоните вы их, как комсомольцев гоняли! — возмутилась как-то Досифея.

— Тяжко… — скорбно прохрипел игумен.

Похоже, понятные нам законы на серьезных людей и впрямь не распространялись.

Тогда Досифея попробовала действовать по-своему. Явилась как-то ночью к главным воротам — она наблюдала за ними и пару раз видела, как туда подъезжают черные машины с затонированными стеклами, а из машин выходят коротко стриженые плечистые люди в пиджаках. Некоторые разговаривали по сотовым телефонам — это был явный признак серьезных и пришлых. Жители нашего двора и окрестностей тогда такими не пользовались: и дорого, и непривычно, да и зачем, когда у каждого есть телефон дома. Досифея решила, что кто-то из них, наверное, и есть тот самый, главный.

Пятясь, как положено, она подошла к воротам и стала вынимать следы — собирать в особый мешочек истоптанную пришлыми землю. Успела собрать пару горсточек, и тут сзади — спиной же стояла к воротам, не видела, — сзади засвистел и заухал ночной сторож, судя по голосу, пьяный. Досифея по древней привычке тех, кто след вынимает и прочим подобным занимается, кинулась бежать, а сторож гоготал и кричал ей вслед:

— Бабка! Бабка!

Было очень обидно.

В другую ночь еще хуже вышло — Досифея через дыру в заборе пробралась на территорию, чтобы оставить закрутку и заодно куколку где-нибудь у котлована прикопать. И оказалось, что помимо сторожа стройку охраняют еще и собаки, здоровенные, полудикие. По счастью, Досифея всего-навсего лишилась куска юбки и чуть не оглохла от их яростного лая, а ведь могли и разорвать.

Днем на стройку соваться было бессмысленно — большинство рабочих не понимали по-русски, а те, кто понимал, сразу принимались кричать, что ничего не знают, и прогоняли Досифею за ворота.

В конце концов на стройке все-таки рухнул кран. Но это случилось в тот день, когда Досифея ничегошеньки не делала, а по Москве в очередной раз прошелся ураганный ветер. И само здание, как назло, совершенно не пострадало.

Стройка росла, и теперь ее было видно со второго балкона в трехкомнатной «распашонке» гадалок, того, что выходил на улицу. Только для этого требовалось встать в правый угол балкона и приподняться на цыпочки, чтобы деревья и соседние дома не загораживали обзор. Досифея вставала, приподнималась и впивалась тяжелым взглядом в недостроенного уродца со слепыми пока окнами. Банк возводили пришлые, он сам был пришлым, и ему было не место на той земле, с которой и из-под которой он гнал ее исконных обитателей. И рыже-красных, заросших крапивой и бузиной кирпичных руин было жаль, и игумена, которого Досифея и сама в молодости бегала слушать, и пруда, в который строители сливали отходы, а карасики с головастиками плавали у берегов белесыми брюшками кверху. Досифея, как и мы, чувствовала, что гибель монастыря — часть тех самых досадных перемен в нашем дворе и вокруг него, которые нам так не нравились.

Досифея потеряла покой и сон, все возилась с картами, выходила на балкон по ночам со своим знаменитым веником, пускала слова на ветер, шептала на воду и на четверговую соль. Есть она тоже почти перестала, только пила кофе, в который стала, как Авигея, добавлять черный перец, «чтобы злее был».

— Да забудь ты про этот банк, дался он тебе, — уговаривали ее встревоженные Алфея с Пистимеей. — Все менялось и будет меняться, что-то сносят, что-то строится.

— А игумен? — хмурилась Досифея.

— Дался тебе игумен! Мы для людей тут поставлены или для этих?

— Для всех…

И Пистимея с Алфеей отступили, озадаченные — никогда прежде они такого не слышали, ни от Досифеи, ни от своей покойной бабушки.

Мы потом думали, что игумен, может, и нарочно старшую гадалку тогда Авигеей назвал, а не по привычке. Задеть хотел за живое, чтобы она ему помогла. Вполне может быть, что и до его сырого жилища, в которое сейчас вбивали сваи и лили бетон, дошли шепотки о том, что Досифея нерешительная тетка да ленивая, и во всем-то она хуже своей предшественницы. Был такой грех за всеми у нас во дворе — уж сколько лет прошло, а мы все вспоминали, сравнивали. По всему выходило, что огненный нрав неуемной Авигеи не передался ее старшей дочери, и мы невольно думали — а может, в том и дело, что мы без защиты остались, может, это Досифея попросту не справляется, а не напастей, странных и прочих, становится все больше и больше? Может, наше время начало утекать, как песок сквозь пальцы, в тот самый день, когда мы потеряли Авигею?

И Досифея все это, конечно, чувствовала. Она взяла с антресолей семейный фотоальбом и подолгу сидела над толстыми картонными листами, на которые были наклеены покоробившиеся фотографии матери, теток, сестер, племянниц. Беглянка Матея даже с фотографии смотрела с вызовом, словно хотела сказать:

— А мать была бы жива — справилась бы!

Потом Досифее приснился сон. Она половину ночи провозилась с маятником и серебряной иглой, плюнув на карты, которые только стращать были горазды, и в самый глухой час, уже после трех, ее наконец срубило. Ей приснилось, что она стоит в коридоре у зеркала, прижав к нему ладонь, а с той стороны, вместо ее отражения, точно так же стоит Авигея — еще не иссохшая, с молодо поблескивающими зеленоватыми глазами. И под рукой Досифея ощущала живое тепло материной ладони и серебряную прохладу ее колец.

— Матушка…

Авигея приникла к зеркальной границе и стала что-то говорить — жарко, запальчиво, только ни звука не было слышно. Ее брови съехались к переносице, между ними пролегли три вертикальные морщинки, и Досифее сразу стало ясно одно — мать очень ею недовольна. Она попробовала читать по губам, но тут раздался мучительный басовитый стон, запахло мокрой землей, плесенью, гниющими костями — и Досифея проснулась.

У ее кровати на полу сидел, низко опустив голову, подземный игумен. Теперь он пришел совсем один. Лица его видно не было, да Досифее и не хотелось знать, во что оно превратилось.

— Тяжко… — проскрипел игумен. В груди у него явственно булькало.

— Сгинь, — махнула рукой Досифея и уставилась в потолок.

Игумен покорно рассыпался в тающую пыль, успев напоследок издать еще один, особенно жалобный стон. Досифея взглянула на смутно сереющее в темноте окно, вздохнула и села в кровати.

А следующим утром на всех видных местах нашего двора — на информационной доске, на заборе у детской площадки, в арке, на дверях подъездов и на фонарных столбах — появились объявления. Они доводили до сведения жителей, что в эту субботу в 15.00 возле монастырского пруда состоится митинг против строительства банка в природоохранной зоне и на месте исторически значимого объекта — старинного монастыря.

Двор пришел в замешательство. Даже сотрудники ЖЭКа задумчиво изучали объявления, не зная, что делать — сорвать их или самим тоже идти на этот самый митинг. Многие, закрутившись между работой и домом, уже целую вечность не были на монастырских развалинах и даже не знали, что там что-то строят. Но теперь все, кроме разве что пришлых, вспомнили: пруд, весенние поиски мать-и-мачехи, карасики размером с пятак в мутной воде, ночные походы «игумена слушать»… И теперь на это посягал серьезный деловой мир со своими банками, ларьками, рекламой, торопливым новоделом, грохочущими стройками. Он сожрет развалины и примется за наш двор, ведь земля в центре такая дорогая и лакомая, столько многоэтажек, банков, магазинов можно воткнуть сюда вплотную и тянуть с них деньги, а тут стоят какие-то бараки да старые девятиэтажки, и земля пропадает зря. «Этот банк — самый натуральный пробный шар», — зашептались старушки на лавках. Они почву зондируют, можно ли тут закрепиться, смолчим ли мы или попробуем их прогнать.

Уже к вечеру двор был исполнен локального патриотизма и настроен вполне революционно. На следующий день объявления все-таки сорвали, но по двору поползли новые слухи, связанные со зловещей стройкой. Чей-то знакомый будто бы уже видел в управе план грядущего вторжения: серьезные деловые люди собирались для начала снести барак и пятиэтажку у реки, а напротив «сталинки» построить впритык, окна в окна, новый высоченный дом. Впрочем, простоят и новый дом, и «сталинка» недолго — банк строят с теми же нарушениями, из-за которых она уже несколько десятилетий потихоньку сползает в реку, только в его случае все гораздо хуже, потому что строители ради денег готовы наплевать на все нормативы. Здание банка непременно съедет с монастырского пригорка в воду, а вслед за ним посыплется весь берег: почва тут песчаная, неустойчивая. Возможно, с этого и начнется многократно предсказанное низвержение всего центра города в тартарары — недаром вокруг постоянно проседает грунт, унося в подземные пустоты то ларьки, то автомобили.