Наш двор (сборник) - Бобылёва Дарья

Богобоязненные пенсионерки утверждали, что разрушенный монастырь, как и многие прочие святые обители, был возведен в геопатогенной зоне, чтобы закрыть ее и защитить людей от пагубного влияния, а из-за стройки аномалия разверзнется вновь, и все заболеют раком. Скептики же говорили, что никаких геопатогенных зон не существует, берег тоже вряд ли обрушится, а рядом с монастырем был самый обыкновенный скотомогильник. Рано или поздно несведущие строители зацепят слой земли, в котором покоятся останки зараженных сибирской язвой коров — и тогда всем точно мало не покажется.

В итоге на митинг против строительства банка пришел почти весь наш двор, и жители окрестных дворов — тоже. Для большинства из них митинговать было в новинку, но нашлись и люди опытные: они сделали таблички на палках с лаконичными лозунгами вроде «Банку — нет» и даже большой транспарант с надписью «Требуем прекратить строительство», который держали в четыре руки. Как-то сама собой образовалась трибуна из деревянных ящиков — их взяли напрокат в соседнем магазине «Овощи-фрукты», — на трибуну выкатилась Пална на колесиках и начала кричать, что развалили страну. Ей отвечали, что не в стране дело, а в банке, но она не терялась: вот банкиры-то и развалили. В общем, проходило все очень живо.

На стройке, невзирая на субботний день, наблюдалось какое-то движение, но когда начался митинг, строители быстренько попрятались. Только сторож выходил к воротам, смотрел на протестующих с вызовом, в упор, курил и сплевывал. Несколько раз подъезжали черные машины с тонированными стеклами, медленно объезжали толпу по кругу, будто изучая, куда-то исчезали и появлялись снова.

Гадалки стояли чуть в стороне, возле пруда. У них даже плакатиков не было.

— Ну что, матушка, довольна? — встревоженно-насмешливо шептала Пистимея, озираясь по сторонам.

Досифея тоже смотрела вокруг, и в ее глазах была удивленная радость. Всегда люди обращались к ним, но ни одна из гадалок прежде не обращалась сама за помощью к людям. И тем более невероятно было то, что люди откликнулись, пришли, вот они. Раз по-нашему не получилось, думала Досифея, вдруг по-людски получится?..

— Разве они смогут стройку остановить, — покачала головой Алфея. — Сами же не знают, зачем собрались.

— А матушка им речь скажет, — толкнула ее в бок Пистимея, и обе захихикали.

На первый митинг нашего двора даже телевидение приехало. Из дребезжащей, рыжей от ржавчины «газели» выскочила на подламывающихся из-за неимоверных каблуков ногах тонкая, длинная журналистка студенческого вида. От нее густо пахло лаком для волос и душной турецкой пудрой, а от прильнувшего к видоискателю оператора — перегаром и в целом неблагополучным мужчиной. Робкие обитатели нашего двора шарахались от камеры, но в конце концов журналистке удалось изловить у куста бузины интеллигентного на вид дяденьку. Тот представился Олегом Платоновичем, сотрудником какого-то там НИИ — журналистка сделала в блокноте пометочку, что надо про этот НИИ выяснить, чтобы ошибок не было.

— Расскажите, зачем вы сюда пришли! Почему вы против стройки? — звонко потребовала она, подставляя Олегу Платоновичу под нос покрытый нечистым поролоном микрофон.

Олег Платонович смущенно мычал что-то про хорошую погоду, про недопустимость раскопок на месте скотомогильников и смотрел мимо камеры. Журналистка поняла, что ему надо помочь:

— Вы, наверное, хотите, чтобы монастырь восстановили, передали церкви, чтобы… — Она огляделась и увидела необитаемый интернат. — Чтобы эту красивую усадьбу отреставрировали?

— Нет, ну что вы, — Олег Платонович посмотрел на нее с удивлением. — Я хочу, чтобы все оставили как есть.

Журналистка снова огляделась, изучая заболоченный пустырь, островки кустов, заросший участок вокруг особняка, взбаламученный пруд, на берегу которого невозмутимо покуривал любитель рыбалки.

— Прямо вот так?

— Конечно! — развел руками Олег Платонович. — Всегда же тут так было: развалины и пруд. И мать-и-мачеха весной. Мы игумена бегали слушать, и дети наши бегают. Вы посмотрите, красота тут какая, спокойно, привольно, бузина вот, а там малинник… Где вы в Москве сейчас такое найдете?

Телевизионщики попробовали поймать еще кого-нибудь, но почти все прятались от камеры, а немногочисленные смельчаки говорили такие же глупости, как Олег Платонович. Журналистка, вздохнув, начала уже сматывать шнур микрофона, и тут на ее пути возникла тучная женщина с гладким кукольным личиком, бледным от решимости. Женщина уставилась в камеру зеленоватыми русалочьими глазами и выдохнула:

— Досифея я…

А дальше Досифея сказала речь. Такой речи ни смешливые Пистимея с Алфеей, ни телевизионщики, ни мы — никто от нее не ожидал. И Авигея такой речи не сказала бы, уж будьте уверены. Она бы только дунула, плюнула, и у телевизионщиков все стеклышки в камере бы треснули.

Досифея сказала, что наш город — живой. Что все здесь живет и дышит, и на земле, и под землей, и над ней. И чем ближе к центру, к сердцевине, тем город старше и умнее. Каждое дерево здесь видело столько, сколько не всякий человек за свою жизнь увидит, каждый дом принимал в этот мир и провожал в иной несколько поколений, со всеми их мыслями, чувствами и сложными взаимоотношениями, а потому у всех центральных домов, деревьев и дворов есть душа. И лицо есть, его вытачивает время, и если где кирпич посыпался или трава на крыше проросла — это лицо проступает. Те, кто давно тут живет, все это чувствуют, а люди пришлые, хваткие не видят в упор, бьют город прямо по древнему лицу, вынимают из него душу. А на разверстые раны ставят новое, мертвое. И если так продолжится и дальше, то однажды все мы проснемся в чужом городе. Будем ходить по улицам со знакомыми названиями и плакать, не узнавая их. Поэтому жители нашего двора и собрались здесь сегодня, чтобы сказать пришлым, что они явились не на пустырь, а в живую сердцевину города, с которой нужно обращаться очень бережно и которую нельзя перекраивать ради своих прихотей…

Пока Досифея говорила, вокруг собралась толпа, многие одобрительно кивали. А когда она, опомнившись, извинилась и умолкла, пенсионеры даже захлопали.

— Вас бы — да в наш горисполком! — порывисто сказал кто-то.

Досифея попыталась скрыться в толпе, но тут, скрипя сумкой-тележкой, рядом с ней возникла Пална.

— И правильно! — тонким голосом закричала она. — Не пустим их, банкиров этих! Не дадим развалить! Пусть с нами считаются!

— А делать-то вы что предлагаете? — дуэтом спросили супруги Сырко из барака.

— Митинговать! — после секундного замешательства ответила Пална. — Мы и в следующие выходные сюда придем! И даже на неделе придем! Пусть знают!

— Да! — ответили из толпы и захлопали. — Пусть считаются!..

Мимо в очередной раз проехала черная машина с тонированными стеклами, но на нее никто не обратил внимания.

Наш двор в очередной раз прославился. Репортаж с митинга показали по местным новостям, в блоке «Жизнь города». Было там и интервью с Досифеей, так прямо на плашке и написали, без фамилии — «Досифея, местная жительница». Какая была у гадалок фамилия, никто сроду не знал, и даже мысли такой не возникало, чтобы спросить.

А на следующий день, когда Досифея шла в «комок» за колготками, рядом с ней притормозила машина. Опустилось темное стекло, и незнакомый мужчина с пегой челкой-бахромой сказал:

— Владим-Борисыч вас приглашает.

— Не знаю такого, — рассеянно отмахнулась Досифея, но тут большая красная рука, на которой еле сходилась манжета, выметнулась из машины и ухватила ее за локоть.

— Владим-Борисыч ждет, — и в белесых глазах незнакомца мелькнуло что-то такое, что Досифея осеклась и послушно села в машину.

Покружив по центральным улицам, машина привезла старшую гадалку в особняк, выскобленный внутри и перестроенный под офис. В таких офисах, стерильно чистых и безжалостно освещенных, среди кожаной мебели и золотых табличек на темном дереве, случайный человек обычно сразу ощущает себя уязвимым, нелепым, потеющим, лишним, чувствует, что недостоин пачкать своим телом эти кресла и оставлять влажные отпечатки пальцев на этих столах. И Досифея тоже поджалась, спрятала за спину ненаманикюренные руки с заусенцами. А похожий на пескаря Владимир Борисович, небольшой мужчина с близко посаженными глазами и хищным ротиком, жестом велел ей сесть и укоризненно спросил: