Наш двор (сборник) - Бобылёва Дарья

Досифея тоже попробовала вообразить несколько картинок, чтобы поговорить с ними, да и не только поговорить, но и пропесочить хорошенько. В эти картинки она вложила свою главную возмущенную мысль: зачем прятались на чердаках, игрушки подкидывали, детей впутывали, пришли бы в открытую к людям, к нам бы пришли, вот я же вас понимаю вроде как, а не маленькая, и вообще у нас во дворе не дураки живут и не пугливые, разобрались бы как-нибудь.

Тогда гости показали Досифее, как кого-то из них, тоже тощего и головастого, режут на операционном столе. Целая толпа людей в белых халатах сгрудилась вокруг него, возбужденно галдя, в воздухе стоял запах жженой кости — Досифея даже ощутила его во рту, точно ей сверлили зуб, — а головастый молча извивался и корчился. Его левый огромный глаз лежал в эмалированной ванночке рядом со столом, а глазница была наполовину заполнена прозрачной слизью.

Тут Досифея вспомнила изувеченных крыс и кошек, которые тоже лишились кто глаз, кто ушей, и бросила незваным гостям гневную картинку с маленькими трупиками. А это вы зачем делали, тоже для связи? — хотела спросить она, но не знала, как поточнее выразить это без слов.

Ей снова показали, как люди в белых халатах препарируют извивающегося пришельца блестящими скальпелями. Особенно Досифею расстраивало то, что мучители эти в белом — уж не врачи ли? Врачей Досифея уважала безмерно, без них бы она Пистимею, дочку свою единственную, не родила. Замучилась бы в родах, как замучилась мать Алфеи, которую прихватило раньше срока, в деревне, далеко от спасительных городских благ. В деревню она поехала к колдунам-староверам, узнать судьбу будущей дочери, а то ей и сны нехорошие снились, и на картах выпадала ведьмина смерть. Только о плоде своем думала, а что это может быть ее смерть, ей и в голову не приходило…

— Отдайте его нам, — раздался у Досифеи в голове бесстрастный детский голос. — Он пришел недавно. Покажите, где он.

Да кто — он? — мысленно воскликнула Досифея, и ей опять показали толпящихся вокруг операционного стола вивисекторов. Заклинило их, что ли, с досадой подумала она, и тут увидела другую картинку. На этой картинке была она сама, со свежим батоном под мышкой, она стояла у приоткрытой подвальной двери и заглядывала внутрь, звала кого-то… Опарыша она звала, нашего бездомного, пришедшего во двор за пару месяцев до того, как начали появляться игрушки.

— Его вам отдать? — ответные образы давались Досифее с трудом, выходили похожими на детские каракули, но она очень старалась и ее, кажется, худо-бедно понимали. — Юродивого? Он-то в чем провинился?

Мелькнула перед глазами из ее же воспоминаний составленная картинка с изуродованными звериными трупиками.

— Так это он делает? Почему?..

И Досифея в который уже раз увидела безмолвно бьющееся на столе головастое тело.

— Отдайте его нам.

Дальше, по уверениям Досифеи, она сама не помнила, как оказалась на улице, у подвальной двери, где иногда оставляла съестное для Опарыша. А в руках вместо ножа у нее были две положенные друг на друга тарелки — примерно такие же очертания имел сияющий объект, который она несколькими то ли минутами, то ли часами ранее видела над двором. Досифея подняла верхнюю тарелку и обнаружила под ней холодную котлету с макаронами.

— Эй, уважаемый! Поесть вот вам принесла!..

Досифея постучала по жестяной двери. Ей казалось, что не одна она стоит сейчас здесь и прислушивается к шорохам в глубине подвала, и от этого острого чувства чужого присутствия было не по себе.

Наконец из щели выглянуло бледное лицо. Досифея сделала пару шагов назад:

— Идите сюда, идите, покушайте.

Опарыш, бдительно осмотревшись, вышел из подвала и протянул к тарелке худые дрожащие руки. Господи, а пальцы-то… — успела еще подумать Досифея.

Столб яркого света упал сверху прямо на Опарыша, окружил его серебристо-белым сиянием. И, неловко вытянувшись по швам, бездомный начал видоизменяться. Его голая большая голова, из-за размеров которой самые наблюдательные и образованные подозревали у Опарыша легкую форму врожденной гидроцефалии, совсем раздулась пузырем, удлинились тощие конечности, потемнели и разлились лишенными зрачков лужицами темной слизи дикие круглые глаза. Спустя несколько секунд Опарыш уже ничем не отличался от своих собратьев, заявившихся к Досифее в гости, только на его землисто-бледной коже то тут, то там виднелись шрамы и грубые швы. Опарыш выпрямился, взглянул Досифее прямо в глаза — прямо как тот, на чердаке, — раздался сухой щелчок, и все исчезло — и бездомный пришелец, и столб серебристого света. Досифея опустилась на парапет и, сама того не замечая, принялась медленно жевать холодную котлету…

Пожилой инженер Рем Наумович потом говорил, что это, по его мнению, самая правдоподобная история из всех, происходивших у нас во дворе. И он скорее поверит в агента инопланетной цивилизации, который, попав в лапы отечественной медицины, сошел с ума, забомжевал и с горя начал потрошить крыс, чем в то, что, к примеру, найденные в подвале барака кости, полтергейст и его, Рема Наумовича, персональный туалет были как-то связаны между собой. Павел Гаврилович, которого за хорошее поведение выписали из психбольницы раньше обычного, говорил в сердцах, что Досифея дура, и нельзя было их вот так просто отпускать. Может, Опарыш потрошил крыс не потому, что его самого потрошили и он спятил, а потому, что это их стандартные методы изучения живых организмов? Вон, опять же, в Америке сколько случаев, целые стада коров выпотрошенными и обескровленными находят… Павлу Гавриловичу возражали, что другие-то вроде бы никого не потрошили, а взаимодействовали с живыми организмами иными способами и просто хотели забрать Опарыша, всячески намекая на то, что их собрат повредился — умом, телом ли, неважно, поди пойми это по их картинкам.

— Вроде бы!.. — поднимал палец кверху Павел Гаврилович. — Вроде бы! И самое главное, — он переходил на шепот и озирался: — Как бомж-то наш вообще от тех ученых сбежал, а? Скольких положил? Не задумывались?..

Маргоша из дома у реки, Настя из соседнего двора и Сеня из дома с мозаикой проснулись как ни в чем не бывало. О времени, проведенном в таинственном сне, они ничего не помнили, но были очень голодными и пребывали в отличном настроении. У Маргоши само собой прошло косоглазие, у Сени больше ни разу не было астматических приступов, а Настя, которая до впадения в необъяснимую летаргию довольно сильно заикалась, стала тараторить скороговорки лучше всех в классе.

Игрушки и искалеченные трупики перестали появляться у нас во дворе, но Рем Наумович еще долго не решался поставить лесенку для Барсика обратно и выпустить кота на прогулку.

Банк

В тот год мы уже смирились с тем, что все вокруг меняется, и эти перемены нам не по нраву. «Сталинку» у реки перекрасили в гнусно-розовый, а заброшенный дом по соседству, в котором подростки из нашего двора десятилетиями устраивали посиделки, и вовсе снесли. Умерла Владлена Яковлевна из барака, тяжело болели свидетель НЛО Павел Григорьевич и коммунальные старушки Надежда с Раисой. Те, кто помоложе, разъезжались — переселились неведомо куда, возможно, даже в Новые Черемушки, братья Кузины, Лариса с Наташкой и инженер Панкратов со всем семейством. Анжелка ушла от Вовки-Лося и забрала сына, немецкую школу зачем-то переименовали в гимназию. Крохотную булочную, ту, что справа от арки, переделали в коммерческий магазин — его называли «комок», и вместо булок и буханок, мягкость которых можно было проверить с помощью специальной ложки на веревочке, там теперь продавалось все на свете, от разноцветных колготок до чипсов, тоже разноцветных. Почти все тополя повалил первый в Москве ураган, а оставшиеся вырубили. Голубиное кладбище разорили и построили на его месте гаражи — машин стало гораздо больше. Их притащили за собой в наш двор многочисленные новые, пришлые жильцы — простые и хваткие, непохожие на тех чудаковатых обитателей старого центра, к которым мы привыкли. Они устраивали в квартирах перепланировки, не здоровались с соседями и установили в арке шлагбаум. Сказали, «от чужих» — как будто они здесь уже были свои.