Елена Гайворонская - Тринадцатый пророк
– Верю. Давай сюда. – Она поставила корзину, забрала у меня шмотки и, не обращая ни малейшего внимания на мой робкий протест, скинула сандалии, подоткнула юбку, зашла по щиколотки в воду.
Я наблюдал за ловкими слаженными движениями её смуглых рук, округлых в локте, тонких в запястьях, плавным изгибом спины, упругим колыханием груди под многослойной тканью льняного платья, и во мне рождалось странное, не свойственное мне чувство. Я любовался Магдалин, её текучей женственностью, но в моих мыслях не было скабрезности или обыкновенного мужского желания, столь естественного при виде молодой красивой женщины. То есть желание было, но довольно необычное – сидеть и смотреть, как Магдалин полощет в реке одежду, как вода, песок и мокрая ткань охотно повинуются ей. Этот нехитрый процесс в её исполнении выглядел ритуалом древним и непреходящим, как мир. Он завораживал, вгонял в лёгкое оцепенение, в коем не было места метаниям и терзаниям ни плотским, ни душевным, – лишь покой, гармония, созерцательность.
Я смотрел на её тонкие смутно белеющие лодыжки, тёмные паруса вздымавшихся юбок, и внутри что-то тоскливо сжималось, словно недоглядел, не понял, не сказал что-то важное, без чего дальнейшая жизнь лишалась основного смысла.
– Вот и всё, – распрямившись, сказала Магдалин.
– Спасибо, – пробормотал я, очухавшись от минутной летаргии.
– Не за что.
– Я бы до ночи возился, – сказал я для того, чтобы говорить о чём-нибудь, потому, что с окончанием разговора закончится и эта случайная встреча. И, возможно, не повторится никогда.
– Так только кажется, – ободрила Магдалин. – Нужна привычка.
– Буду тренироваться.
– Когда ты отправляешься домой?
– Пока не знаю.
– Решил задержаться?
– Да…
– Значит, тебе у нас нравится?
– Да, – ответил я с неожиданной искренностью.
– Хорошо.
В устах любой другой женщины это прозвучало бы как кокетство, приглашение или вызов. Но у неё было обычной вежливостью, так ответила бы она любому: старику с трясущейся головой или сопливому подростку.
– Давай, помогу. – Я подхватил её корзину.
– Не нужно! Я сама. – Почему-то воспротивилась она. Неужели у феминизма столь древние корни?
– Так нечестно, – возразил я. – Ты же помогла мне.
Магдалин на секунду задумалась.
– Ладно, но только до поворота.
Мы шли рядом, на плече у меня болтался свежевыстиранный хитон. Руки обнимали прохладную от влажного белья корзину.
– Ты девушка Равви? – спросил, не удержавшись.
– Что? – Секунду она в растерянности смотрела на меня, не сразу поняв, о чём идёт речь.
– Извини. Просто я подумал, что у такой красивой девушки обязательно должен быть приятель.
– Это совсем необязательно, – сказала она таким тоном, что я сразу понял: если хочу продолжать беседу, необходимо сменить тему.
Тропа резко сворачивала влево, к городским стенам. Магдалин остановилась.
– Я хотела сказать… – Она явно колебалась, стоит ли говорить со мной о чём-то важном для неё и, наконец, решилась. – Ему надо быть осторожнее. После сегодняшнего выступления в храме Каифа наверняка подаст жалобу в синедрион.
– Каифа – это тот нервный дедок, который ругал нас почём свет?
– Он – первосвященник Иудеи, – очень серьёзно сказала Магдалин.
– А что за синедрион?
– Высший духовный суд.
– Кажется, Равви не признаёт их авторитет?
– К сожалению, его признаёт Рим.
– Рим? – Я почесал затылок. – Разве этот ваш синедрион с Римом заодно?
– В засуху все звери пьют рядом… Ты же видишь, люди слушают Равви. Он сеет сомнение, заставляет людей думать, верить в себя, в то, что каждый из них значителен. Для него все равны, нищий, священник, император, и эти идеи многим ненавистны. Тот, за кем идёт больше десяти человек, опасен для любой власти… Они могут поступить с ним, как с Крестителем… – Магдалин снова опустила глаза. – Только Равви вряд ли послушает меня, и кого бы то ни было, кроме Того, кто над нами… – Магдалин быстро подняла глаза к небу.
– Если бы я мог запросто поболтать со Всевышним, я бы тоже никого не слушался, – сказал я.
Магдалин улыбнулась, и тем мне ещё больше понравилась. Люблю девушек с чувством юмора.
– Слушай, кто такой этот Креститель, о котором все говорят шёпотом? И что с ним случилось? – поинтересовался я.
Магдалин моментально посерьёзнела, даже посуровела, и я пожалел, что спросил.
– Его называли пророком, совестью человеческой. Он говорил людям в глаза правду об их грехах и пороках, не боясь никого, даже самого императора… – Она отвела глаза и тихо закончила: – Ему отрубили голову.
Я вдруг почувствовал, как у меня по спине пробежала стая холодных мурашек. Дикий народ! Рубить головы за несчастные проповеди?! Вновь всколыхнулось притупившееся желание бежать прочь, не разбирая дороги…
Я оправился от секундного столбняка. Женщина не смотрела на меня, и мне показалось, что всё поняла, и ей стало неловко и стыдно передо мной за свой народ. И мне тоже стало неловко и стыдно, что позволил ей почувствовать вину за то, в чём она была абсолютно неповинна. И разве в нашем цивилизованном двадцатом веке людей не приговаривали к смерти за убеждения? Как я могу судить, кто дал мне право?
– Прости, – сказал я. – Я не знал.
– Тебе не за что просить прощения, – сухо проговорила Магдалин, забирая корзину. – Спасибо за помощь.
– Не за что. – С жаром откликнулся я. – Если понадобится ещё что-нибудь… Крышу починить, забить гвоздь, забор покрасить…
– Спасибо.
Я снова ощутил лёгкий прилив досады от этого не выражавшего ничего, кроме убийственной вежливости, «спасибо».
– Может, тебя проводить?
Но Магдалин уже не слышала моего робкого вопроса. Она удалялась стремительно и легко, не оборачиваясь, как уходят женщины, чьи мысли устремлены в грядущее, нимало не беспокоясь о том, кто остался позади на перекрёстке пыльных дорог. И внезапно всё, кроме этого ухода, сделалось неважным, второстепенным. Мне отчаянно захотелось последовать за ней без вопросов, без раздумий, без страхов, без воспоминаний… Я стоял и смотрел ей вслед, словно ждал, что она обернётся и поманит, но этого не произошло, и я в очередной раз убедился в том, что чудес не хватает на всех.
Впереди замаячил наш лагерь, растянутые на жердях верёвки, на которых уже полоскались мокрые полотняные флаги одежды. На обед, или проще сказать, еду, поскольку чёткого распорядка приёма пищи здесь не соблюдалось, пристроились у подножья плешивой горы, в очередной ложбинке, куда не проникал ветер и можно было спокойно разжечь костёр. Именно таким дедовско-походным способом предстояло приготовить еду. Равви сел, прислонившись спиной к выступу, прикрыл глаза. Он выглядел усталым. Я мысленно примерил на себя ярость несогласных, толпу, разрывающую на части в ожидании невиданных чудес, баб с младенцами, солдат с копьями, да ещё одного бестолкового парня, заблудившегося во времени и пространстве… И решил, что я бы ни за что не хотел оказаться на его месте. Да ещё разговор с Магдалин не шёл из головы. Я мялся, пока Равви сам не спросил, что я хочу ему сказать.
