Наш двор (сборник) - Бобылёва Дарья
Потом ее видели еще дважды. Первым очевидцем стал собачник, около полудня гулявший возле развалин монастыря с эрдельтерьером. Внезапно он услышал звук, напоминающий тот тихий свист, который иногда издают телевизоры после выключения, и ощутил необъяснимый страх. Эрдельтерьер заскулил и лег на землю, тоже явно напуганный. Затем очевидец испытал очень странное чувство: как будто некий мысленный луч или щуп проник в его сознание, обшарил его без видимой цели и отправился дальше. Больше всего это походило на ощущения человека, выхваченного на миг из темноты ослепительным лучом мечущегося прожектора. Одновременно с этим очевидец почувствовал ужас и отчаяние, которые принадлежали не ему, а как будто транслировались извне. Он огляделся по сторонам и увидел растрепанную женщину, которая медленно брела по тротуару. Он принял ее за сумасшедшую: женщина дергала головой и невнятно разговаривала сама с собой. Странные же ощущения, испытанные на этой прогулке, собачник посчитал предвестниками пищевого отравления, от которого слег тем же вечером.
А во второй раз Косу увидела во сне задремавшая после ужина старая гадалка Авигея из нашего двора. И вздрогнула, замотала неверяще головой, поняв, что и Коса видит ее — безо всякого дара, одной силой вывернутого наизнанку разума. Она видела все — не хотела, но видела, и царапала свое перекошенное лицо, подбираясь к глазам. Под слепящим взглядом Косы Авигея почувствовала себя голой и беспомощной, даже не голой, а разъятой на составляющие, препарированной. Гадалка собрала все силы и проснулась, а потом долго еще не могла отдышаться, пила корвалол и ругалась на всполошившихся дочерей. Сон свой она забыла, осталось только смутное воспоминание о страшной женщине в монастырских руинах.
Коса и впрямь бродила среди развалин, не чувствуя ни укусов крапивы, ни битого стекла под босыми ногами. Она видела тварей земных, и подземных, и воздушных, и водяных, и тех, кто живет по другую сторону трепещущей стены, отделяющей человеческий мир от всех остальных… И мертвого игумена, своего двоюродного деда, навеки скрывшегося в монастырских подземельях, она увидела тоже.
То, во что превратился за долгие годы под землей игумен, почуяло ее взгляд, запрокинуло кверху прикрытые истлевшей черной тканью глазницы и позвало ее. Иди сюда, я дарую тебе покой, обещало оно. Глубоко под землей ты ничего не будешь видеть и слышать, я замажу твои воспаленные глаза влажной глиной, я заткну твои уши мягким мхом. Здесь темно и тихо, и никто нас не потревожит. Золотое сияние разливалось вокруг зыбкой, высокой фигуры игумена, и глухие голоса утешительно выпевали «Господи помилуй».
Коса неуклюже сползла в канаву, на дне которой, под слоем кирпичей и земли, был узкий лаз, оставшийся от одного из некогда замурованных подземных ходов. То ли почва просела, то ли твари из подземелий прорыли его, чтобы выходить по ночам на поверхность. Срывая ногти, Коса выкорчевала кирпичи, раскопала лаз и ввинтилась в землю головой вперед, как крыса.
Иди к нам, звал игумен, я знаю, каково это — когда твои глаза видят слишком многое. Поэтому у меня больше нет глаз. Иди к нам, сюда, скорее, здесь ты отдохнешь.
И Коса ползла к золотому сиянию, на его голос, стиснутая толщей плотной глинистой земли, вдыхая сырой запах плесени и сдирая кожу об острые камни. На нее сыпались потревоженные жучки и сороконожки. Лаз не становился шире — наоборот, он сужался, — но Коса не останавливалась. В конце концов, развернуться она все равно уже не могла, значит, оставалось только ползти вперед.
Еще немного, звал игумен, уже совсем близко.
Лаз стал слишком узким, Коса, отталкиваясь пальцами ног, проползла еще метр, и земля плотно обхватила ее плечи. Над головой зашуршало. Коса вывернула шею, пытаясь разглядеть, что там, и почувствовала, как струится сверху влажная холодная грязь, облепляет лицо, замазывает глаза, ноздри и уши, заполняет все оставшееся вокруг крохотное пространство и тягучим сиропом ползет в трахею вместо воздуха.
Ты пришла, сказал игумен, вот и все.
И в тот же миг оглушительный рев сотряс интернат — воспитанники расплакались в своих кроватях так горько и дружно, что дежурные нянечки, не сговариваясь, перекрестились, прежде чем бежать в спальни. А когда добежали — там уже снова было темно и тихо, только некоторые дети еще хлюпали мокрыми носами. И как будто слышалось откуда-то снизу, из-под выкрашенного в красно-коричневый цвет дощатого пола приглушенное церковное пение. То самое, про которое у нас во дворе говорили: если кто услышит, как игумен под землей поет, — быть беде. Вот только никогда не уточняли, с кем ей быть.
Через несколько часов, в самое глухое ночное время, когда черны все окна и ни одной машины не видно на улицах, шишковидная железа в глубинах мозга Танюши, которая умела чирикать по-птичьи, перестала производить мелатонин, гормон сна. Танюша проснулась и села в кровати. Лицо ее было сонным и безразличным, а сознание тем временем скользило от одного разума к другому, пробуждая братьев и сестер и погружая в еще более глубокий сон других, взрослых и простых. Благодаря тем мучительным дарам, которыми наградил интернатовских воспитанников директор, им для того, чтобы понять друг друга, больше не нужны были ни слова, ни даже обмен взглядами.
Их изначальный план провалился. Нянечка Коса — единственная, кто отозвался на сны и страхи, которые Танюша, и Конопухин, и Мякишев ночь за ночью посылали ей, — не сумела их спасти. Больше просить о помощи было некого, за стенами интерната лежал глухой и слепой, бесконечно счастливый в своей невосприимчивости мир.
Поэтому они сосредоточили внимание на том, что было внутри. На одной из комнат с глухими шторами, куда директор временно перебрался из своего кабинета, разгромленного Косой. Нянечкам и милиционеру, который приходил, он сказал, что Коса впала в буйное умопомешательство, расцарапала ему лицо, побила стекла и выпрыгнула в окно. Сами понимаете, работа нервная, у нас тут и дети специфические, и сотрудники, в общем-то, тоже, — убедительно объяснял он, и все кивали с некоторым даже облегчением…
Сейчас директор лежал на кушетке, подложив под голову свой проклятый черный портфель. Его переносица была заклеена пластырем. Директор по-прежнему был серым и непрозрачным, но интернатовским невероятно повезло — приняв для успокоения совести пару таблеток и запив их коньяком, директор крепко спал. Коньяк ему еще в прошлом месяце подарила семья, которая забрала к себе одну из девочек. Без него таблетки вряд ли подействовали бы так хорошо.
Дети сидели в кроватях и молча смотрели прямо перед собой. Лампы в коридорах взрывались с громкими хлопками, но крепко спящий персонал ничего не слышал. Тараканы и крысы, почуяв распиравшее стены интерната неведомое напряжение, спасались бегством. Мелко дребезжали стекла, за чугунной оградой мигали и гасли уличные фонари.
И под объединенным упрямым напором в спящем Андрее Ивановиче наконец забрезжили незащищенные проталины. Скованный беспамятством разум директора стал обретать прозрачность. И хотя интернатовские по-прежнему не видели его насквозь так, как всех прочих, этого оказалось достаточно.
Прильнув к проталинам, они увидели, что Андрей Иванович мысленно живет на другой планете. В незнакомом блистающем мире, выплеснувшемся далеко за пределы Земли, где разноцветные существа в мгновение ока перемещаются от звезды к звезде и все счастливы. Андрей Иванович верил в то, что пришел из этого мира и принес с собой его счастье, чтобы даровать его всем, решительно и без разбора. И каждую секунду своего трудного, лихорадочного существования он мечтал туда вернуться, тосковал по блистающему миру…
В этой серой тоске, отозвавшейся горьким привкусом в приоткрытых от напряжения ртах обитателей интерната, вдруг мелькнул понятный, здешний образ: маленький, родной, слабоумный Арсюша, Арсений Андреевич, вечно пахнущий дерьмом… А ведь запланирован он был как идеальный потомок, продолжение Андрея Ивановича, которое вместо него доберется до счастливого блистающего мира. Доживет до будущего, всесторонне прекрасных граждан которого Андрей Иванович так самоотверженно готовил. Арсюша давно куда-то делся, кажется, он умер, но Андрей Иванович набрал новых кандидатов — много, целый интернат, — и продолжал тренировать их для будущего. И теперь он уже не отступит, он будет готовить их до тех пор, пока не останутся самые сильные и самые одаренные. А одаренные дети — это главное богатство, человеческое золото, ради которого и просеивается веками весь прочий говорящий шлак. Они-то и попадут в будущее и на руках внесут туда Андрея Ивановича, своего учителя и создателя, великого алхимика разумов, первым сумевшего превратить шлак в золото. В будущем все умны, и равны, и счастливы, и посылают себя радиограммами от звезды к звезде, и, конечно, там все любят Андрея Ивановича. Но он заперт здесь, в тоске и глупости, и бьется, обернувшись к сияющему на горизонте будущему и повторяя: хочу, хочу!..
