Алексей Грушевский - Игра в Тарот
Через некоторое время вдали показались тусклые, едва мерцающие на ветру, огни ближайшей станции. Николай заметил, что постепенно то там, то здесь по дороге стали попадаться, бредущие по направлению к станции, еле ковыляющие тени. Николай с удивлением отметил, как размок и, словно, осел под бесконечным дождём знакомый ему с детства пейзаж. Всюду, среди бесчисленных луж, в стылой каше тумана, неровными кучками, то там, то здесь, чудились неясные низкие силуэты, стремительно размываемых дождями развалин.
— Да, разруха — только и мог вымолвить Николай, удивляясь, что раньше он не замечал, что всё настолько так плохо.
Показалась станция. Верней то, что от неё осталось — пара покосившихся ржавых труб, каким-то чудом ещё торчащих, более-менее вертикально, среди плоских куч осклизлого мусора.
Удивительно, но стоял, ожидая пассажиров, какой-то ржавый состав, из старых, казалось, собранных на свалке теплушек. Рядом с ними вяло толкались кучки пассажиров, ждущих своей очереди на посадку. Николай, недолго думая, присоединился к ним. Скоро состав, с протяжным скрипом, дрожа и трясясь, медленно тронулся к столице.
Пока эта экзотическая электричка, еле-еле ползла во тьме, останавливаясь на каждом, даже самом мелком полустанке, подолгу собирая пассажиров, Николай рассматривал своих попутчиков, и удивлялся, насколько все они были какие-то не-то бомжи, не-то доходяги. Не было ни одного нормального человека. Все путники, как на подбор, были изломанные, изглоданные болезнями и язвами, еле шевелящиеся замёрзшие, дрожащие в ознобе, завёрнутые в совершенно невообразимое старое рваное тряпьё, калеки, с какими-то тусклыми провалами вместо глаз, темнеющих на мятых, побитых порчей разложения бесформенных лицах.
— Какие-то живые мертвецы — подумал он, томимый какими-то мрачными и нехорошими мыслями, которые он упорно гнал от себя.
Наконец электричка вползла в столицу. Тяжко вывалившаяся из неё толпа нестройным потоком медленно потянулась мимо тёмных и замёрзших мёртвых домов в одном направлении, как понял Николай, ведущим на майдан-балаган.
— Почему же нет ни огонька? Опять чтоль блэкаут? Видать отключил Чубайс всю Москву за неуплату — думал Николай, потрясённо рассматривая, раскрывавшейся перед ним в новом, неожиданном, ракурсе провалившийся во тьму город.
Было что-то завораживающие в этой картине, на фоне едва подсвеченного фиолетовым сиянием неба темнели гигантскими глыбами ломаные силуэты огромных домов, так что, казалось, что путь шёл не то среди пустыни из скал, не то кладбища полного огромных саркофагов.
Постепенно процессия калек, обречённо бредущая посреди тёмного ущелья вымерзших улиц, всё более и более увеличивалась. Из боковых проходов в неё вливались всё новые и новые струи еле ковыляющих теней. Скоро далеко впереди замерцали слабые всполохи света, где-то там впереди был его источник, который, как понял Николай, и подсвечивал зависшие над землёй тяжёлые облака. Ещё через некоторое время по остовам домов забегали лёгкие фиолетовые всполохи. А там впереди, где смыкались стены ущелья, нервно фосфоресцировало, спазматически, то, вспыхивая, то, пригашаясь, шарообразное облако света, словно порождённое беспорядочной пляской составлявших её бесчисленных светляков.
— Майдан, майдан-балаган. Там, там, там майдан, там балаган… — пронёсся по толпе истощённых и усталых путников не то ропот, не то стон.
По реке теней прошла нервная судорога, словно трупы взбодрили разрядом тока. Встрепенувшись, истощённые калеки, которые, казалось, были готовые, ещё чуть-чуть, и упасть, лихорадочно ускорили своё движение, словно замаячившее на горизонте какое-то гнилостное, даже, как показалось Николаю, кладбищенское, свечение придало им силы.
Когда волна радостно возбудившихся доходяг внесла Николая в приделы майдана-балагана, то его поразило, насколько увиденное им отличалось от того, что он вычитал о нём в сети.
Не было ни ярко раскрашенных балаганов, ни огней иллюминации, ни вспышек ферферков, ни весёлых аттракционов, ни собственно веселья. Были лишь беспорядочное нагромождение не то примитивных помостов, не то какие-то грубо отёсанные четырёхугольные каменных блоков увенчанных множеством огромных банок, в которых в каком-то растворе были заключены невероятные уроды.
Присмотревшись к ним, Николай с ужасом понял, что обитатели чудовищных склянок живые. Явственно было видно, что они, тяжело кряхтят, ворочаются, корчатся в страшных судорогах. Упираются, своей изломанной плотью что есть силы в стены толстого стекла, пытаясь его проломить, преодолеть отделяющую их от мира преграду. Страшные сосуды, были полны жизнью. Чудовищной потусторонней, ирреальной жизнью, жаждущей вырваться из этих маленьких, давящих и душащих её, мирков на свободу. Выплеснуть наружу своё уродливое содержимое. Заразить всё собой. Сделать всю вселенную такой же уродливой и страшной, какими были они сами.
От этих лихорадочных усилий в гигантских банках, рождался ток жидкости, поднимавшейся вверх закрученными гирляндами мелких пузырей обильно скапливающихся и бурно бурлящих под крышками. Именно это кипение и порождало фиолетовое мерцание, которое кое-как освещала окружающие пространство. В этом ядовитом свечение, прямо на банках, бойко отплясывали и кривлялись шустрые деревянные марионетки — буратины.
Присмотревшись, Николай заметил, что эти бешено скачущие куклы, удивительно похожи на тех или других известных личностей и исторических персонажей, более того, и копошащиеся в банках уроды, определённо, также являлись их образами. Странно, но в этих гротескных мутантах, являющих собой крайнюю степень искажения образа чего бы и кого бы то ни было, было просто невозможно не узнать того или иного героя истории, политики или светской хроники!
У него, как и у других, посетителей майдана-балагана возник интерес. Вокруг банок собирались кучки зрителей, с интересом узнающих, кто же это сейчас перед ними пляшет и пускает пузыри.
— Это же Ёлкин, Валька…Чубайс, Чубайс… А это Лужок, Батурина — слышался восторженный шёпот.
Казалось, что зевак безумно радовало, что они понимали, чьими карикатурами, являются эти странные существа. Вокруг некоторых банок скапливалось целые толпы, и тогда марионетки, обрадованные вниманием, начинали, бешено скакать, демонстрируя чудеса гибкости, и отбивая своими деревянными конечностями сумасшедшую дробь, словно ощутив от зрителей приток энергию. Но не только деревянные куклы заводились от присутствия от зрителей, чудовищные мутанты, под взглядами зевак, также начинали неистово корчиться, ворочаться, бешено крутится, по их жутким рожам прокатывались волны беспрерывных судорог и гримас. При этом чудовища начинали пухнуть, надуваться и стремительно расти. Вследствие чего они порождали целые бури шипящих пузырей, и их банки начинали буквально сверкать, и тем ещё больше притягивать к себе всё новых и новых зрителей.
В банках же обделённых вниманием движение напротив замирало, они гасли, уроды сдувались, и тяжко кряхтящие, жалко скрипящие марионетки, казалось потерявшие гибкость, судорожно спрыгивали с них, и перекатывали свои сосуды, с трудом кантуя, поближе к местам скопления публики, в надежде там снискать к себе интерес.
Понятно, что больше шансов привлечь публику было у кукол и уродов знаменитых личностей, потому деревяшки мало раскрученных персонажей объединялись в целые труппы, ставя свои банки впритык, и разыгрывали на этих импровизированных сценах целые представления.
Особенно пользовалось популярностью шоу под названием «Залеские козлы». Пять, или шесть буратин бойко скакали на своих банках, изображая обряд «утверждения языческих богов» — имитировали действия предшествующие получению анального оргазма.
Время от времени разбившиеся на пары деревяшки, одна из которых становилась на четвереньки, а другая пристраивалась к ней сзади, начинали мелко трястись и протяжно скрипеть, и дикие звуки этого воя каким-то чудесным образом складывался в слова девиза их движения — «если есть анальный оргазм — значит, есть языческие боги».
Николай пребывал в недоумении, никак не в состоянии понять: что заставляет посетителей майдана-балагана столько внимания уделять, пусть и удивительно похожим на известных личностей, но невероятно мерзких чудовищ. Как вдруг, когда он особенно пристально вгляделся в одно из них, странный морок случился с ним. В его сознание, как словно пробив преграду, хлынули образы другой жизни, и скоро он потонул в этих, невероятно ярких, цельных, логичных грёзах. Как будто он в каком-то забытье переживал жизнь того, чьими изуродованными карикатурными обрубками являлись чудовище в банке и скачущая на ней деревянная кукла.
Это был не фильм, не набор плоских картинок, нет…. Он именно жил чужой жизнью, заново переживал её, до мельчайших подробностей ощущая все ничтожные нюансы и раскрывая все неизведанные тайны давно окончившегося бытия. Он стал тем, жил жизнью того, чьи уродливые посмертные воплощения были здесь выставлены на всеобщее обозрение.
