Владимир Колотенко - Верю, чтобы познать
- А разве ты не читаешь Донцову, Маринину, Устинову, Дашкову? Разве тебе не интересны Пелевин, Незнанский, Головачев? Они ведь как никто...
Жора, как я уже говорил, книг почти не читал. Современное чтиво он обходил стороной.
- Отчего же, - сказал он, - бывает...
Он секунду подумал и сказал:
- Но не перечитываю.
Я знал его отношение к современным авторам. Я хотел еще раз услышать его суждение на этот счет.
- Перепевы, - сказал он. - Шуршание, шелест слов...
- Жор, ну, а Головачёв? Он интересен тем, что...
- Кто это?
- Василий! Он же наш...
- Ах, Васька! Ты читал его?
Я промолчал.
- Мне было интересно, я кое-что полистал...
- У него уже томов сорок... Если не пятьдесят.
Жора словно откусил от лимона.
- Можно, конечно, и почитать... пока сидишь на очке. Отрывай листик за листиком... Хватит надолго. Пойми, у тебя должно быть пять-семь книг, которые нужно время от времени перечитывать...
Я уже слышал это и хотел услышать еще раз. Я слушал.
- У тебя есть такие?
Я слушал.
- Ксенофонт, Сенека, Рабле, Монтень... Наверное, Жан Жак Руссо, Гете и Бальзак, наверняка, Чехов, может быть, Дюрренматт и Фриш, может быть, Моэм... И конечно, письма, их письма, письма Флобера, Ван Гога, Мериме, «Письма незнакомке», еще чьи-то там, Тургенев, Пушкин, Гоголь, Чехов, Толстой... Эпистола! Человек - в письмах. В «Исповедях» и дневниках... Августин, Руссо, Толстой, Набоков, да та же Анаис Нин или тот же Нагибин... И пожалуй, еще «Апологию Сократа». Да, пожалуй...
- Платона?! - почему-то радостно воскликнул я.
- Может быть, еще Ксенофонта, - сказал Жора, - не придав значения моей радости.
Он говорил об этом не первый раз, часто меняя местами Бальзака и Гете, Фриша и Дюрренматта, называя и Паскаля, и Сервантеса, и даже Бальтасара Грасиана, забывая Мериме и автора «Писем к незнакомке», перечень был, конечно, пошире, но не выходил за десятку. Но я точно знал, что он знал и Шекспира, и Карамзина, и Генри Миллера, и Лема... Князя Мышкина он не любил, а Воланд вызывал у него приступ ярости. Он не объяснил: почему? О Евангелиях он молчал. И я никогда не видел на его столе Библии.
- Этих же, - Жора снова кивнул на мою книжку, - никто никогда не будет перечитывать. Бабочки-однодневки...
Он секунду повременил и добавил:
- И уж тем более с карандашом в руке. Как думаешь?
- Почему? - спросил я.
Ему лень было даже открыть рот, чтобы ответить на мой вопрос. Я понял: сегодня для него я потерян.
- В твоем списке нет Джойса.
Я хотел хоть как-то ему отомстить.
- Да-да-да, - сказал он, - такая синяя, толстая, со смешными картинками... Импрессия этих книг должна соответствовать экспрессии твоих генов.
Из современников он читал только Зюськинда, перелистывал, я видел, «Алхимика» и Сарамаго, а о Викторе Ерофееве даже не слышал. Подборку книг о Христе (целая гора фолиантов!) он хранил в несгораемом сейфе. Но я никогда не видел в его руках Библии...
- Да, ты говорил.
Глава 27
С помощью нашего генератора мы создали биополе матки здоровой роженицы, поместили в него стволовые клетки и заставили их развиваться. Вскоре матка была готова, и к нашему удивлению рассеяла все наши подозрения насчет непредвиденных трудностей и опасений, которые мы ожидали встретить при ее использовании. Мы не один раз испытали матку на готовность принять яйцеклетку, и она проявила невиданную прыть - тот же час захватила ее складками искусственного эпителия, как спрут щупальцами, и готова была погрузить в стенку, как и все нормальные матки. Мы же, как и все первопроходцы, ожидали от нее всяких каверз и трудностей и не были готовы к такому естественному ходу событий - пришлось делать аборт. К нашей неимоверной радости матка по всем гомеостатическим показателям жила полноценной жизнью и ждала своего часа. По желанию мы могли эту жизнь регулировать - убыстрять, притормаживать, а если в том была необходимость - даже останавливать, погружать в состояние анабиоза, а затем по требованию обстоятельств - возвращать к жизни, воскрешать. Этого мы жаждали, и нам казалось, что так все и будет. Но нельзя сказать, что испытания матки прошли успешно. Мы вырастили in vitro не один орган, прежде чем двадцать седьмая или тридцать первая матка стала полноценно реагировать на донорские яйцеклетки, которыми мы, как кур пшеном, кормили ее каждый день, каждый день... Были, конечно, и разочарования, и огорчения, и падения духа. Мы сутками не выходили из лаборатории и в состоянии абсолютной депрессии пили пиво или что-нибудь и покрепче, только бы заглушить эту жуткую ежечасную муку постоянных неудач, следовавших одна за другой, как верблюды в пустыне. Однажды мы были просто убиты тем, что при всех, казалось бы, идеальных условиях, созданных нами для захвата зиготы, матка вообще отказалась ее узнавать, и выплюнула ее как выплевывают кусок яблока, в котором вдруг обнаружен червяк. По всем физиологическим показателям матка была возмущена до предела. Она просто свирепствовала и угрожала покончить жизнь полным распадом, если мы не перестанем подсовывать ей оплодотворенные яйцеклетки мулатки. В чем было дело? Мы сходили с ума от догадок и предположений.
- Я разворочу этот курятник, - неистовствовал Жора.
Этот выкидыш больно ударил по нашему самолюбию. Дело в том, что мы применили идеальную, по нашему убеждению, композицию стимуляторов развития и роста будущего плода, скрупулезно выверенную до мельчайших подробностей и подготовленную с использованием основ математического анализа и теории вероятности. Мы ожидали всенепременного и грандиозного успеха - ведь обогнать время еще никому не удавалось. Помню, во мне тогда каждая клетка жила ожиданием чуда, внутри меня все бежало, спешило, стремилось, летело, все гудело, звенело, бурлило, кипело... Ничто не могло остановить этот взрыв надежды. Вдруг - выкидыш. Я был убит наповал. А Жора осыпал матку самым сочным и убедительным матом. Я поражался густоте красок и разнообразию форм череды черных слов, дружными рядами вырывавшихся из его чувственного рта сквозь редут сцепленных в белой злобе зубов и теснившихся зычным эхом над нашими головами. Тогда я поймал себя на мысли, что, к своему удивлению, был с ним абсолютно солидарен. И все последующие наши попытки получить здоровый преждевременный плод так и не увенчались успехом. В чем дело? Мы ломали головы, гнули мозги. Пропал аппетит, нас нашла бессонница. В чем дело? Нас ждал целый новый звонкий мир, мир признания и неслыханных побед над природой. Мы пробрались в него, просочились, казалось, и прокрались через тернии и гранит неудач. Нам грезилось чудесное будущее всего человечества! Но это была лишь иллюзия - мы сидели по уши в ученом дерьме, в вонючем болоте поражений и неудач. Крах? Я бы не назвал это крахом, но страх его приближения сковал меня по рукам и ногам. Сейчас бы к нам Аню, подумалось мне. Она бы быстренько все расставила на свои места. Или Юру! Но все-таки лучше Аню.
Жаль, что Юля... Нет-нет... Юля - нет.
Почему предпочтение отдавалось Ане, я так и не смог ответить.
- А что Тина?..
- А что Тина?..
Глава 28
А Иван тем временем рос, набирая вес, радуясь жизни. Это был тот случай, когда первый блин не оказался комом. Но все последующие - сыпались комьями, как горох с горы. Я не рассказываю подробно об издержках нашего производства, они ведь неизбежны как в каждом великом деле. Замечу лишь, что наша «Милашка» была чересчур чувствительной. Ее биополе обнаруживало всякую фальшь и отвергало любые наши ухищрения. Находиться рядом с ней с мыслями о какой-либо выгоде - значило перечеркнуть получение желаемого результата. Она легко распознавала жадничание и фарисейство, тщеславие и крохоборство, и заставить ее рожать бездуховных болванчиков, сделать частью конвейера по производству мясных натоптышей было невозможно. Программа ее работы была настроена на возрождение высокой духовности и обмануть «Милашку» еще никому не удавалось. Это был пропускной пункт в Пирамиду.
- В Пирамиду? В ту, что ты рисовал на салфетке?
- В настоящую. Это было Иисусово «игольное ушко», сквозь которое мог просочиться только тот, чьи помыслы были наполнены теплом и светом. Возникли проблемы. Наши ребята нервничали: им не удавалось заставить «Милашку» работать по их указке. Сначала мы недоумевали, искали причины неудач в несовершенстве программы, в технических узлах и электронном обеспечении, пока не заметили одну закономерность. «Милашка» терпеть не могла Вита. Как только он появлялся в лаборатории, она не то, что барахлила, она просто шла вразнос и тотчас выключалась. Даже Жора обратил на это внимание.
- Вит, - сказал он, - почему «Милаха» тебя не любит?
- Вы ее ба-алуете, - сказал Вит, - всыпьте-ка ей по за-аднице.
Я понимал, что из этого ничего не выйдет. Менять программу было нельзя, и перестраивать восприимчивость «Милашки» к справедливости и добру, так сказать, отуплять ее к обыденной жизни, было бы верхом бессердечия и ханжества. Ведь всю жизнь мы тянулись к Свету!
