Вера Камша - От войны до войны
Через год живое пламя заменит бронза, а посредине плиты встанет мраморный лев, знак ордена Славы, из которого вышел покойный Эсперадор, но этого Матильда Ракан уже не увидит. Она здесь в последний раз. Днем они с Альдо были на могилах Анэсти и Эрнани, но с Адрианом она простится одна.
Матильда не желала видеть ни паломников, ни клириков, потому и пришла на ночь глядя. Кладбищенский сторож, за три золотых открывший боковую калитку, набивался в провожатые, но вдова велела оставить ее в покое. Покойников бояться нечего, а грабители на кладбище Семи Свечей не промышляют. Женщина не торопилась – вечер выдался замечательный, пахло кипарисовой смолой, ветер шевелил темные ветви, сквозь которые розовело небо.
На кладбище Семи Свечей хоронят лишь цвет духовенства, места там хватает, и могилы не лепятся одна к другой. Захоронения начинались у стены храма и тянулись в глубь старой кипарисовой рощи. Адриан лежал последним, и принцесса добрела до цели, когда вечер плавно перерос в лунную ночь. Твою кавалерию, у надгробия Эсперадора кто-то был, кто-то в широких бесформенных одеждах. Монах, раздери его кошки! Вроде со дня избрания нового Эсперадора ночные бдения на могиле усопшего прекращаются? Первой мыслью принцессы было повернуться и уйти. Нет, она не испугалась, просто не хотелось говорить с чужим человеком, который наверняка окажется ханжой или фанатиком.
– Фокэа, – окликнувший ее голос был негромким и приятным, но почему она «фокэа»? Матильда где-то слышала это слово, но что оно значит, не помнила. Как бы то ни было, уйти теперь было неприлично. Женщина миновала два высоких дерева, словно охранявших могилу Адриана, и обомлела. Перед ней стоял олларианец в полном облачении!
Сама Матильда никогда с талигойскими еретиками не сталкивалась, но знала, что черные сутаны с белыми воротниками носят именно они. Истинные эсператисты считают черный цвет цветом вызова, не подобающим слугам Создателя, смиренно ожидающим возвращения Его, а тут на тебе! Еретик в святая святых Агариса!
Олларианец сделал шаг навстречу, оказавшись на расстоянии вытянутой руки. Он был весьма недурен собой.
– Их должно быть восемь, фокэа – еретик внимательно посмотрел на Матильду, – семь и одна. Она горела отдельно, но теперь не горит.
– Как вы меня назвали, сударь? – Твою кавалерию, не хватало, чтоб ее увидели болтающей с олларианцем!
– Есть свечи и свечи, – собеседник не удосужился ответить. – Сначала была одна, затем стало девять. Одна погасла, и ее зажгли вновь, но с другого конца. Пламя восьмой видят лишь избранные…
Сумасшедший? Похоже. Только сумасшедший мог заявиться в черном балахоне на могилу Эсперадора, да еще ночью. Хотя, можно подумать, она пришла днем.
– Сударь, не могли бы вы оставить меня одну?
– Нет, – покачал головой еретик, – это опасно. Для тебя.
– Я не боюсь покойников! – отрезала Матильда. – А от разбойников у меня есть пистолет.
Пистолета у нее не было, и зря. Больше она без оружия из дому ни ногой. Монах не опасен, но все равно ночью нет ничего лучше заряженного пистолета. Если ты, разумеется, не в постели с любовником.
– Разбойников здесь нет, – священник придвинулся еще ближе, – здесь никого нет. Идемте, я провожу вас. В память великого сердца и великого разума.
Уйти? Еще чего! Она пришла к Адриану, и никакие сумасшедшие аспиды ей не помешают.
– Его здесь нет, фокэа, – тихо произнес олларианец, – нет и никогда не было. Его вообще нигде нет. Но ты есть, и он хотел, чтобы ты была. Он виноват перед тобой, но он не мог иначе. Он был восьмым и стал первым из семи, он искал девятого и не нашел, а тот был рядом.
Какой бред! Это слишком даже для сумасшедшего, бродящего ночью по кладбищу в черных тряпках. И что все-таки значит «фокэа»?
– Никто из четверых не станет Одним, а Один может заменить любого, – безумец продолжал говорить внятно и торопливо, – только кровь помнит, фокэа, кровь, а не разум. Было четверо и один. Старый долг не заплачен, старые раны не залечены, а время на исходе.
Кэртиана смотрит в Закат и ждет, долго ждет. Спасение может родиться лишь из гибели, ведь проклятие родилось из спасения, и ничто не ушло до конца. Ты должна знать, что цена Зверя – жизнь. Имя Зверя забыто, а Зову цена – смерть.
Зверь?! Сумасшедший он или нет, но вещи говорит странные. Таким тоном не скажешь «зверь заяц» и даже «зверь лев», а вот «Зверь Раканов» запросто, но ведь его нет, только нелепые старые рисунки. Как же она ненавидела герб Раканов, это четырехглавое чудище с птичьими крыльями и щупальцами морской гадины, и еще больше ненавидела тех, кто размахивал этим старьем.
– Идем, фокэа…
– Как вы меня называете?
– Так, как до́лжно.
– Ну нет, – разговор одновременно бесил и интриговал, – у меня есть имя…
– Здесь, – перебил олларианец, – имен не называют. Идем, и чем скорее, тем лучше.
Твою кавалерию, ведь не отцепится! Ладно, она дойдет с ним до ворот, а потом… Что «потом», Матильда не решила – звать сторожа глупо и по́шло, идти домой? К Роберу? Выждать и вернуться? Поглядим.
– Поторопись, фокэа, – бледное лицо было напряжено, – мы можем беседовать и по дороге.
– Вы сумасшедший? – прямо спросила Матильда.
– Возможно, – а вот улыбается он так же, как Адриан. Сын? Племянник? Но почему в черном?!
– Хорошо, – решилась Матильда, – идемте, но будь я проклята, если что-то понимаю.
– Ты не проклята, – утешил попутчик, – вернее, проклята не ты, хотя от этого не легче. Нам нужно спешить.
Нет, из них двоих кто-то точно рехнулся, а вернее всего, оба!
3Странное растение качало дырчатыми листьями, и на стене шевелилась причудливая тень, похожая на оживший узор со старой шкатулки. Надо спросить, откуда привезли это деревце… Больше он его не увидит, и это правильно, а то он начал привыкать к этому заполненному цветами дому и его странной хозяйке. Робер Эпинэ повернулся к Лауренсии, та лежала с закрытыми глазами, но спала ли? Мэллит наверняка не спит. Бросать девочку в эту ночь одну было подло, но они с Альдо слишком много выпили, он не мог в таком виде показаться гоганни.
В старых легендах рыцари кладут меж собой и любимой меч. Говорят, это помогало, но маркиз Эр-При не Корнел Безупречный, он себя переоценил, вообразив, что сможет жить под одной крышей с Мэллит и вести себя, как брат. Из него такой же брат, как из Ворона – праведник! Счастье, что подвернулся ключ от дома Лауренсии, но как дотянуть со своей любовью до Алата. Две недели в пути у всех на глазах…
Робер прикрыл глаза, кто бы мог подумать, что Альдо окажется таким хитрецом, а он считал сюзерена чуть ли не младшим братом. Альдо Ракан изменился, но разве он сейчас такой, каким был до Сагранны и до восстания? Это зверь рождается зверем, человека зверем делают другие люди, но кто превращает людей в хогбердов и кавендишей? Уж лучше быть зверем или таким вот дырчатым деревом, качать себе листочками, иногда цвести…
