S-T-I-K-S: Гильгамеш. Том I (СИ) - Перваков Тимофей Евгеньевич

— Знаешь, древние шумеры считали, что душа ребёнка приходит задолго до рождения. Она как птица, которая выбирает гнездо.

Марк кивнул, проводя ладонью по её животу.

— Ну, значит, мы построили хорошее гнездо.

Она улыбнулась, положила свою руку поверх его.

Беременность делала её ещё более трогательной, смешной и непредсказуемой.

Однажды, задумавшись, она принялась намыливать руки и забыла, что уже сделала это — в итоге мыло вздулось у неё в ладонях до размеров снежного кома.

— Это знак! — воскликнула она. — Наш ребёнок точно будет мечтателем.

А однажды ночью разбудила его и тревожно спросила:

— Марк, если у нас родится мальчик, он тоже будет лазать по деревьям?

— Думаю, да.

— Но если девочка, то тоже?

— Разумеется.

Она задумалась.

— Тогда надо выбрать дерево. Для первого восхождения.

Так, они вышли босиком в сад, под звёздами, и долго ходили среди ветвей, прислушиваясь к их шёпоту, пока не выбрали одно — раскидистое, старое, мудрое.

Ириша села подле корней. Вскоре к ней присоединился и Марк. Он любовался ею, такой же счастливой, как и всегда, но, пожалуй, более загадочной.

— Слушай, малышка, а ты когда-нибудь задумывалась, что было до времени? — шептала Ириша, поглаживая живот. — Был ли там свет? Или только бесконечное ожидание?

Она ненадолго замирала, словно прислушиваясь к ответу, а потом добавляла с улыбкой:

— А теперь вот ты. Ты уже часть времени. И мы тебя ждём.

Иногда она начинала читать ей стихи — древнерусские былины, испанские пьесы, диалоги и переписки давно ушедших из этого мира мыслителей прошлого.

Марк смотрел на неё и понимал: их счастье — настоящее, полное, невыразимо хрупкое в своей бесконечной красоте.

Через несколько месяцев родилась Мила.

Тепло, маленькие пальчики, сонный запах молока.

Их дом наполнился новыми звуками — её дыханием, хныканьем, первым смехом.

Теперь их мир был полон любви. Той, о которой он никогда не только не читал, но и не был способен представить.

Марк любил небо. В нём всегда было что-то неподвластное времени — чистота высоты, ощущение полёта, бесконечность, в которой можно раствориться. Он никогда не думал о войне. Он был пилотом, но не солдатом. Он поднимался в воздух ради свободы, а не ради смерти.

Контракт подходил к концу. Осталось всего несколько месяцев — и можно было бы оставить службу, забыть бесконечные взлётные полосы, строгие приказы, привычную отрешённость в голосах командиров. Он бы вернулся к дому, к Ирише, к дочери, которая уже делала первые шаги. Тем более что дом достроен и можно было заняться чем-то менее прибыльным и более земным.

Но его не спросили.

Распоряжение пришло внезапно, как гром среди ясного неба. Он был резервистом, а значит, не должен был лететь. Но кто-то сверху подписал бумаги, поставил печати, закрыл ему все пути к отступлению. Всё было сделано так, что протестовать было бессмысленно.

Ириша долго молчала, когда он сообщил ей. Потом, почти шёпотом, спросила:

— Это правда?

— Да.

Она смотрела на него так, будто пыталась запомнить каждую черту, каждую мелочь — изгиб его улыбки, оттенок его глаз на солнце, линию шрама на скуле. Потом кивнула.

— Тогда просто вернись.

Он поцеловал её, поцеловал Милу, вдохнул запах их дома — тёплый, наполненный солнцем, с лёгким оттенком высушенного на ветру белья и травяного чая, который любила Ириша.

А потом ушёл.

Первый вылет. Второй. Третий. Всё размывалось. В небе он отключался, становился механизмом, выполнял задачи, слушал команды. Война оставалась где-то там, под ним.

Но однажды утром его вызвали в штаб.

Тонкие губы офицера, короткое официальное извещение. В голосе — ледяная ровность, словно он зачитывал сводку погоды.

— Прямое попадание. Дом уничтожен.

Он не сразу понял. Слова доходили медленно, с трудом складывались в смысл.

— Какой дом?

Пауза.

— Ваш.

Марк ничего не сказал. Развернулся и ушёл.

Он ехал быстро, не замечая дороги. Он не знал, чего боится больше: увидеть или не увидеть.

Но когда он добрался, уже было поздно.

Дом исчез. Вместо него зияла воронка — глубокая, чёрная, словно вырванное сердце земли. Вокруг валялись обломки, горелые доски, клочья вещей, которые ещё недавно были частью их жизни.

Марк медленно, шаг за шагом, вошёл в руины.

Там, где раньше была их спальня, он нашёл обугленный край покрывала.

Там, где стоял Милкин стульчик, — кусок расколотого дерева.

А потом, среди пепла, он увидел её.

Маленькую, почерневшую от огня резинку для волос.

Ириша всегда носила её на запястье.

Он поднял её дрожащими пальцами, провёл по оплавленным краям, и внезапно всё рухнуло.

Мир вокруг перестал существовать. Остался только гул пустоты в ушах, хриплое дыхание, пальцы, сжимающие эту крошечную вещь, — последнюю ниточку, что связывала его с тем, что было жизнью.

Ни её.

Ни Милы.

Только руины и пепел.

Марк стоял посреди развалин своего дома, застыв, словно каменная статуя среди сгоревшего храма. Нет, это были не просто останки храма. Это были руины как минимум Александрийской библиотеки. Внутри него разгоралась буря — дикая, безудержная, та, что испепеляет всё живое. Она рвалась наружу, требовала выплеска — удара кулаком в землю, крика, безумного желания повернуть время вспять.

Но он не кричал.

Пальцы сжимали резинку для волос так, что ногти впивались в ладонь. Боль помогала удержаться на грани, не дать себе рассыпаться в эту же самую пыль, что теперь была его прошлым.

Его глаза были сухими.

Он развернулся, не оглянувшись, и поехал обратно на базу.

Он вошёл в часть с лёгкой походкой, будто вернулся из обычной поездки. Его товарищи подняли головы — кто-то хотел спросить, но он опередил их.

— Чего такие мрачные? — усмехнулся он, хлопнув механика по плечу. — У нас тут что, траур по чувству юмора?

Кто-то неловко улыбнулся. В глазах офицеров мелькнуло напряжение.

— Ты… в порядке?

— А с чего бы мне быть не в порядке? — Марк развёл руками. — Работаем, парни. Всё идёт по плану.

Он смеялся, шутил, рассказывал анекдоты, разыгрывал кого-то из молодых пилотов. Он стал лёгким, будто ничего не весил.

Но за этой лёгкостью было пустое небо, в котором не осталось Солнца.

Каждую ночь он садился в ангаре, молча разбирая и собирая пистолет. Отточенными движениями, механически, словно проверяя, ещё ли он человек или уже просто механизм, приводимый в действие волей обстоятельств.

Один раз в зеркале он увидел свои глаза.

Там была пустота.

Очередной вылет. Район близ боевых действий.

Марк взлетел, словно делал это в последний раз.

Голоса в наушниках, команды, гул двигателей. Он больше не думал о земле под крыльями. Ему было всё равно.

А потом его подбили.

Системы отказали, панель загорелась тревожными огнями, он мог постараться посадить горящую машину, но даже не дёрнулся. Он не собирался убегать. Он не собирался спасаться.

Глаза скользнули по приборам, потом на горизонт.

И направил самолёт вниз.

Если мир решил забрать у него всё — он заберёт у мира хоть что-то взамен. Тех, кто повинен в смерти его мира.

Он видел внизу позиции противника, различал фортификационные структуры, видел огненные вспышки. Он шёл прямо на них, с точностью, с хладнокровием хирурга, заносящего скальпель над живым телом.

Но в последний момент случилось то, что случилось.

Перед ним вдруг поднялся туман — густой, серебристый, необоримый.

Всё вокруг исчезло.

Голоса в рации пропали.

А потом…

— Вставай уже, давай, Марк, ужин стынет, — раздался голос Горгона.

Мужчина не сразу понял, где находится и что видит перед собой, а постаравшись подняться, понял, что мышцы пронзает дикой болью.