S-T-I-K-S: Гильгамеш. Том I (СИ) - Перваков Тимофей Евгеньевич

Мужчина не знал, что сказать, он не мог произнести ничего, что имело бы смысл, а потому просто молчал и смотрел на старика.

Внезапно Марк осознал, что глаза, которые он видит, не утомлены бессонницей и на самом деле склоняются от огромной боли, которую испытывал Горгон. Старожил сидел, сгорбившись, будто неся на плечах вес обоих миров, а внутри его очей было столько застоялой, невымываемой скорби, словно бородач в одиночку сумел настрадался на несколько поколений вперёд. Он ничего не сказал, лишь глубоко вздохнул и окончательно смежил веки. Сейчас он ничем не мог помочь Марку, и весь его жизненный опыт был бессилен перед испытанием, выпавшим на долю его товарища. Испытанием, с которым тому предстоит разобраться самому.

Глава 31

Ammīni mejjûka išṭanappat, qaqqarka išḫup...

Dārû amātim panūka idmâ?

Почему твои щеки впали, голова поникла...

Идущему дальним путем ты лицом подобен?

Эпос о Гильгамеше — Таблица X

Когда Марк впервые встретил Иришу, ему показалось, что мир на мгновение задержал дыхание. В этот короткий миг, в этом утреннем солнечном луче, улёгшимся на её волосы, в лёгком порыве ветра, порхнувшим полы её летнего платья, было нечто большее, чем случайность. Будто бы этот момент ждал его всю жизнь.

Она стояла у книжного магазина, держа в руках «Камо Грядеши» Генрика Сенкевича, и глаза её слегка щурились от солнца. Но этот прищур был не просто прикрытием от назойливого света – он был задумчивым, чуть ироничным, будто слова на страницах пробуждали в ней воспоминания или чувства, о которых знала только она. Локоны спадали на плечи, несколько выбившихся прядей касались её губ, и Марк вдруг ощутил, что ему нестерпимо хочется провести пальцами по этим прядям, убрать их за ухо и услышать, каким голосом она произносит своё имя.

Она оказалась столь же пугающе умной, сколь поэтически лёгкой – её разум был ярок, подобно квазару и заставлял всех вокруг видеть мир иначе. Она говорила так, словно с детства знала, что слова имеют не только значение, но и вкус, звук, прикосновение, а самое главное – силу. И в этом знании была магия. Когда она улыбалась, в уголке губ едва заметно дрожала тень задумчивости, словно её мысли всегда были на полшага дальше, чем реальность, или словно она всегда играла с реальностью в догонялки.

Ириша любила поэзию древности. Её завораживали тексты Междуречья, она находила в них дыхание первых цивилизаций, этот первозданный ритм, в котором звучало само зарождение слова. Она зачитывалась былинами и балладами, говорила и пела на древнерусском, чувствовала музыку славянской речи так, словно она жила внутри неё. Она говорила, что в старых сказаниях заключены не просто истории – в них запечатлены души времён. Она изучала испанский, читала Кеведо, Лорку в оригинале, и порой, когда задумчиво грызла карандаш, её губы шептали испанские строфы, словно заклинания. Марк шутливо отмечал, что карандаш стачивался с пишущего конца гораздо медленней, чем с того, который грызут жемчужные зубки его прелести. Она была любопытной до жадности – ей хотелось знать, как жили люди тысячу лет назад, что они чувствовали, как звучал их голос, какими словами они говорили о любви.

Спустя пару лет они переехали на юг, ближе к солнцу, в свой дом, который они строили своими руками, и каждая доска, каждый камень в нём знал их ладони. Запахи стройки – древесная пыль, известь, влажный бетон – вплетались в их дни, становясь частью новой жизни. Они засыпали, прижавшись друг к другу, посреди недостроенной спальни, где в окно заглядывало южное небо, глубокое, как её глаза в моменты молчаливых размышлений.

Они выбрали место, где по утрам воздух пахнет росой и нагретой травой, где майские жуки лениво жужжат над лугами, лениво покачивая бронзовыми сюртуками. И в этом мире всё откликалось на их чувства – солнце согревало их, как первые поцелуи, ветер напоминал их шёпот по ночам, в прохладной тишине спаленки. Они ходили босиком по земле, ощущая её влажность и тепло, словно сама природа становилась частью их единства.

Марк много работал во дворе – строгал дерево, мастерил ставни, делал скамейку под вишнёвым деревом, и каждый удар молотка, каждый запах свежих опилок давал ему чувство смысла. А Ириша писала. Она взбиралась на деревья – легко, почти невесомо, как ветер, забиралась повыше, усаживалась на развилке, свесив босые ноги, и записывала что-то в свой потрёпанный блокнот. Она говорила, что так мысли легче находят форму, что высота помогает рифмам сложиться правильно. В эти моменты Марк всегда называл её моей милой шимпанзой.

На ней был лёгкий сарафан, выбеленный солнцем, с узором незабудок, и когда она двигалась, ткань ловила ветер, словно продолжая её собственные движения. На запястьях побрякивали тонкие серебряные браслеты – тихий звон, как эхо далёких колокольчиков. От неё пахло чем-то едва уловимым – смесью солнца, персикового крема и сладкой полынной травы, которой заросли поля вокруг.

Марк смотрел на неё снизу, прищуриваясь от солнца, и в его душе вспыхивало что-то огромное, тёплое, хрупкое. Он знал: этот момент – он настоящий, он вырезан в вечности. Он мог бы сказать, что любит её, но в такие минуты слова теряли силу. Потому что любовь была во всём – в этом небе, в запахах дерева и трав, в её волосах, спутанных ветром, в лёгком касании её пальцев, когда она спрыгивала вниз и смеялась.

И в этом свете, в этом полном, безусловном настоящем, они становились частью чего-то большего, чем просто двое влюблённых. Они становились дыханием этого мира.

Марк всегда подмечал: Ириша не просто читала книги — она разговаривала с ними. Её любопытство было огнём, от которого вспыхивали слова, оживали строки, вступали в жаркий спор герои и авторы, века и эпохи. В её мире Платон постоянно спорил с Марселем Прустом, а испанские мистики — с создателями древнерусских былин.

— «Я убедился, что чем больше люди страдают, тем больше они учатся, но мне жаль, что человек может усвоить истину только через страдания…» — прочла она однажды, пробежав глазами по страницам Толстого. Подняла взгляд на Марка. — Как ты думаешь, в чём здесь ошибка?

Он строгал деревянную доску, солнечный свет падал на его руки, превращая пыль в золотую дымку. На секунду он задумался, продолжая двигать рубанком, а потом бросил, почти рассеянно:

— Он путает страдание и осознание. Одно не обязательно ведёт к другому.

Глаза Ириши расширились.

— Да! — вскрикнула она, подскочила, обняла его за шею и чмокнула в висок. — Да, Марк, именно! Как он не видел? Люди могут страдать и оставаться слепыми бесконечно.

Она вновь схватила книгу, пролистала страницы, торопливо пробежавшись по строчкам.

— Вот, вот ещё! Он говорит, что мир можно изменить, изменив самого себя. Но он же сам постоянно жалуется на природу человека! Как он не увидел в этом парадокс?

Она выхватила свой дневник, начертила на полях какие-то пометки. Губы её дрожали от возбуждения — не тревоги, а азарта, чистого наслаждения от мысли, что реальность всегда сложнее и глубже, чем кажется.

— А ты как считаешь? — спросила она, наклонив голову.

Марк посмотрел на неё с улыбкой.

— Мне кажется, ты уже решила.

Она рассмеялась, отложила книгу и вновь прижалась к нему.

Так было всегда. Она брала его за руку и вела сквозь лабиринты смыслов, и он следовал за ней, не всегда зная, куда приведёт путь, но неизменно радуясь самой прогулке.

Время шло. Дом, который они строили, становился прочнее, уютнее. В нём пахло древесиной, солнцем и яблоками. Казалось, само пространство прониклось их счастьем, подстраиваясь под их дыхание.

А потом в этом доме однажды забилось ещё одно сердце.

Ириша была беременна.

Это было время тёплых вечеров, ароматических свечей, шелеста страниц и тихих разговоров. Её любопытство не угасло — наоборот, оно стало ещё ярче, живее. Она читала теперь о древних обрядах рождения, о колыбельных разных народов, о философии материнства у даосов и индуистов.