S-T-I-K-S: Гильгамеш. Том I (СИ) - Перваков Тимофей Евгеньевич

Мужчины шагнули внутрь, и их сразу накрыл гул — глухой, рваный, перемешанный с агонией. Здесь звучал плач, всхлипы, истеричный смех, предсмертные хрипы, вскрики боли и отголоски безнадёжного бреда. Поезд превратился в металлический гроб, набитый переломанными телами, живыми и мёртвыми, спаянными в единый хор страданий. Повсюду алели мазки и потёки крови, осевшие на стенах длинными дугами — следы тех, кого пронесло по салону, размазало по перегородкам и поручням. Седенькая старушка, заваленная телами, беззвучно шевелила губами, будто молилась, но глаза её были пустыми, не видели ничего вокруг. Мужчина с раздробленным черепом полз в сторону выхода, оставляя за собой кровавую борозду, его единственный целый глаз выпячивался от ужаса.

Салон был перевёрнут вверх дном. Постельное бельё из спальных капсул валялось на полу, перепачканное красными и жёлтыми пятнами. В проходе лежала женщина, а к её груди прижимался ребёнок, вероятно, его сын. Она ещё дышала, но грудная клетка была изорвана острыми осколками сломанных рёбер. Кресла, вырванные с корнями, застряли в искорёженных стенах, стекло и металл хрустели под ногами, пахло рвотой, кровью, испражнениями и страхом. Уцелевшие, кто мог говорить, не просили о помощи — они просто смотрели, смотрели бессмысленно, бессильно, так как смотрят те, кому больше нечего терять, и кто ещё не поверил в реальность происходящего, ещё питает робкую надежду на то, что случившееся — сон, проделки коварного подсознания или поганый наркотический трип.

Оскара тут же вывернуло наизнанку, а Марк встал как вкопанный, лицо покрыла алебастровая бледность, а выступившие градины холодного пота смотрелись потёками смолы, тягучими и текущей десятки часов, прежде чем они смогут достигнуть земли.

— Марк... — пронеслось где-то в голове, — очнись Марк, — слышался женский голос, — помоги Оскару, Марк, — у тебя уже есть тот, кому надо помочь, а все эти люди уже мертвы, — все они заражены, поэтому будь солдатом, приводи друга в чувства и вперёд за Горгоном! — твёрдо и непоколебимо наставляла его Эйка.

Марк опёрся на столешницу и тут же отдёрнул руку: на ней были кровь и клочья русых волос. Изнывая от бессильной злобы, он накачивал себя ею, пытался переполниться и зарядиться, чтобы сделать хоть шаг. Одно дело видеть смерть товарищей, сильных мужчин, выбравших себе путь стали и смерти. Но другое, видеть малыша, пытающегося добудиться до матери, из которой уходит жизнь. Детский, пронзительный плач и крик «мама» стальными тисками сдавил сердце бывшего отца, пилота, иммунного, а ныне рейдера.

Кем надо быть, чтобы пройти мимо и даже не оглянуться на это зрелище. Ответ находился перед глазами. Грустный бородатый старик, взирающий на вакханалию усталыми, видевшими подобное тысячи раз глазами. Внутри очей старожила было столько всего: и желание спасти всех этих людей, и опыт подобных «спасений», и понимание того, что вряд ли среди всех людей в этом поезде отыщется хотя бы один иммунный, понимание ощущений молодых людей, а также глубокая, как Марианская впадина, скорбь по всем окружающим их людям. Старожил пел по всем этим пассажирам панихиду, но не словами, а одними морщинами.

Он ничего не сказал ни Марку, ни Оскару, он просто смотрел, зная, что никаких слов не хватит, чтобы провести через эмоциональную бурю, в которой находятся эти зелёные новички, только ступающие на тропу Стикса. И также он знал, что подготовил их к подобным ситуациям настолько, насколько позволяло время. Подобные сценарии они обговаривали множество раз, а Эйка проигрывала симуляции вопящих детей и женщин так живописно, как ей позволяла система. Но никогда нельзя подготовить личность к таким ситуациям, кроме, как через проживание этих ситуаций, и Горгон прекрасно это знал. Он готовил их лишь к тому, чтобы они не впадали в тупой ступор, а сумели хотя бы что-то сделать.

И Марк сделал. Он не мог по-другому. А если бы смог, то потерялся бы в своей собственной шкуре, он поднял малыша, едва ли достигшего четырёх лет, поднял Оскара и сунул тому кусок чистой простыни, сказав «утри лицо», — и, перешагнув через остывающее тело матери, проводившей его напоследок благодарным взглядом, шагнул к Горгону.

Бородач кивнул, бесстрастно смотря на него. Они оба всё понимали.

Горгон лишь протянул Марку шприц, на котором крупными буквами красовалась надпись «транквилизатор».

Марк, понимающий, что ребёнку не нужно видеть всё, что будет дальше, принял его и, открыв колпачок, точным движением вколол малышу сонное зелье. Ребёнок, даже не вздрогнул, был слишком шокирован, чтобы ощутить боль. И начал постепенно проваливаться в сон.

Прижав дитя к своей груди, Маре стал пробираться вперёд. Во втором вагоне было ещё хуже, в живых осталась едва ли десятая часть всего народа, да и то бо́льшая часть постепенно умирала от болевого шока или кровотечения. И чем дальше продирались сквозь поезд смерти трое людей, тем меньше выживших они находили. Тем более покорёженными были вагоны. Порой через них приходилось проползать на корточках, но группа двигалась в нужном направлении.

— Скоро автодорога, там должны быть твари, Оскар — арбалет, Марк — Клюв, проговорил бородач, но увидев, что молодой человек всё, запинаясь, бормочет себе под нос «они, они, они, они...», подошёл и сжал его плечи. «Мы, мы живы, ты и я, и Марк, спасай нас, бери арбалет и следи за тылом, слушай Эйку, она поможет». Оскар, кажется, немного придя в себя, проморгал глазами и несколько раз ударил себя тыльными сторонами рук по лицу, размазывая слёзы, после чего, всхлипывая и рыча, достал со спины арбалет и кивнул старожилу.

Они шли дальше, и когда Горгон открыл дверь очередного вагона, то увидели, как прямо на столе, где всё ещё стоял горячий чай, сидело двое медляков. Они грызли обессиленного агонизирущего мужчину средних лет, пытавшегося отбиться от заражённых сбитыми в кровь кулаками, но те, лишь громче урча от его потуг, тянули кожу и фасциальную ткань с его ног, не в силах вырвать пучки мышечных волокон. Рядом валялось ещё двое медляков с разбитыми черепами. Явно заслужившими порцию ударов до того, как взяли его числом.

Мужчина был тяжело ранен и сосредоточен, собирая остатки сил для пускай точных, но лишённых былой мощи кулаков, и не видел подходящих к нему рейдеров. Оскар убрал арбалет и двумя ударами клюва убил мертвецов, так и не выпустивших ноги атлета из своих когтей, после чего подошёл и убрал уродцев от ног бедолаги. «Спасибо», — одними губами вымолвил тот, и его голова начала заваливаться набок. Лужа крови под мужчиной казалась маленьким озером, в котором нашёл покой великан.

Горгон лишь произнёс напоследок «хорошая смерть» и двинулся дальше.

В следующем вагоне заражённых было больше, и Горгон, призвав Оскара экономить болты, сам взялся за клюв, вернее, клювы, так, как оказалось, перед выходом бородач захватил с собой ещё один. Бегуны сразу набросились на живых людей, оторвавшись от мёртвых, но из-за кучи вещей и наклона вагона спотыкались и падали, подставляя затылки ловкому старожилу, который, словно ледокол, прокладывал путь сквозь пучину мёртвого моря.

Марк понимал, что сейчас является обузой для отряда, что всех подставляет, делая не то, что надо, и пытался найти благодарность Горгону в своём сердце, но его топило чувство вины, топило в гуще противоречивых чувств. Он шёл, стараясь лишь не упасть, не наделать новых ошибок, пытаясь сохранить темп.

Заражённых становилось всё больше и больше. Все, кто был на автодороге, стали стягиваться к источнику шума, передавали информацию о движении живых людей друг другу. Горгон работал клювами как паровой молот, не тратя на заражённых больше удара, берёг дар. Оскар отстреливал тех, кто пролезал в окна и шёл позади. Времени на сбор болтов не было, а потому он перехватил арбалет Марка. Тот же добивал раненых заражённых из тех, что не умерли после удара Горгона, и с каждым шагом усложнения пути понимал: «надо оставить ребёнка», но тут же одёргивал себя, представляя, как его съедят эти ужасные обращённые монстры. И когда отряд приблизился к пятому вагону от носа поезда, Горгон скомандовал: «выход».