Владимир Яценко - Десант в настоящее
— Сам факт этого суда означает официальное признание моих гражданских прав в вашем обществе и прав моего мужа. Это очень необычно. Но я польщена вашим доверием и благодарна вам за него. — По залу прошелестел шёпоток одобрения. — Итак, обвинение построено на недоверии к одному-единственному утверждению: мой муж, вооружённый ножом, не может противостоять пятёрке мечников. Все остальные аргументы надуманы и не имеют реальной силы.
Калима говорила свободно и непринуждённо. Ей нравилось одобрительное внимание зала, и в этом внимании она черпала силу и вдохновение:
— В самом деле. Ничего не стоит попросить нашего гостеприимного друга сотника Ратана показать сокровищницу Дома Калима. Уверена, что все фамильные сокровища вы обнаружите нетронутыми, на своём месте. Если же вы предположите, что эти камешки из какого-то неизвестного тайника сокровищницы, то вам придётся задуматься: почему, располагая таким богатством, сотник Ратан не вступил в переговоры с Королевой о ремонте дворца? Это дало бы ему реальный шанс добраться до таких высот власти, о которых в кантонах не принято даже думать. Вместо этого он потратил своё богатство на сомнительное убийство пятерых солдат! Что же касается моего имени, то это грустная история, которая не имеет отношения к судьбам вашего мира. Тем не менее, моё имя указывает, что наше появление здесь соответствует воле Матери, давшей всем нам жизнь и надежду.
Она перевела дух. Судья отложил молоток и кивком головы приказал секретарю убрать часы. Женщина знала, что говорить и как.
Паузой немедленно воспользовался префект.
— Как вы сами заметили, — он поднялся с кресла. — Остаётся ещё первая предпосылка!
— С ней мы справимся опытным путём, — заявила Калима.
— Поясните свою мысль, — сказал судья. — Что значит: "опытным путём"?
— Это значит, что мой муж вызывает на поединок пятерых ваших лучших воинов.
Зал взорвался криками и свистом. Калима недобро усмехнулась:
— Я вижу, недостатка в добровольцах не будет. Поэтому прошу принять во внимание: мой муж вызывает на поединок лучших, — она со значением подчеркнула последнее слово. — Могу ли я быть уверена, что суд и все присутствующие правильно поняли главное условие поединка?
По мере осознания сказанных женщиной слов, зал замирал. Вскоре, без всякого вмешательства судьи, бейлифа и его помощников, тишина стояла такая глубокая, что стали слышны вопли черни на улице, поджидающей конца необычного судилища. Судья впервые почувствовал себя неуютно. И неуверенно. Предложение было слишком неожиданным. Оно застало его врасплох.
Он вопросительно посмотрел на префекта. Тот немедленно откликнулся:
— Следует не забывать, что у нас суд офицерской чести. Поэтому дуэль, по нашим законам, лишь на руку суду. Если защитник чести Дома Калима победит, то Калим становится Стратегом со всеми вытекающими последствиями. Если защитник чести проиграет, то положение вещей не нарушится: сотник Ратан кровью своего защитника ответит на все наши претензии, женщина останется с ним, а виновник в смерти пятерых гвардейцев понесёт заслуженное наказание. Да, обвинение это устраивает. Вот только…
Префект замялся, потом всё-таки нашёл в себе силы продолжить:
— Мы чтим культ Матери, и нам известна цена слов женщины, но хотелось бы услышать и самого мужчину.
Калима наклонилась к Отто и прошептала:
— Милый, сейчас ты должен подняться и громко сказать "Да". Они поймут.
"Как-то всё это мрачновато выглядит, — подумал Отто. — Распишитесь здесь и здесь… ага, спасибо. Вещички кладите на пол. Да-да, прямо так и кладите. А теперь сюда, пожалуйста, к стеночке, да, именно сюда. Вам как: глаза завязывать? Так обойдётесь? Напрасно, напрасно, многие, знаете ли, в свои последние минуты предпочитают не видеть напротив себя взвода автоматчиков…"
Он мало понял из того, что говорилось. Судили Ратана, это было понятно. За то, что полицейских убил он, Отто. Это было загадочно. Бриллианты он отдавал очень неохотно, уступив просьбам Маши, которая настойчиво требовала звать её по новому имени. "Внимательно выслушай женщину, и сделай так, как ей хочется, — подумал Отто. — В противном случае, она отравит жизнь так, что забудешь, чего сам хотел".
Он встал и, собрав весь свой небольшой словарный запас, смело произнёс:
— Да, правда, знать моя жена!
Казалось, большого удивления его заявление ни у кого не вызвало. Oтто почему-то вспомнил венгра Васо.
"А ведь было время, когда я над ним смеялся", — подумал он.
III
То, что однажды всё это закончится, мне внушили задолго до армии. То, что нам не дано знать, как это будет выглядеть, я понял значительно позже, самостоятельно.
Низкое ослепительно-белое небо. Белое потому что полдень. Утром и вечером — голубое. Ночью — чёрное.
По мере продвижения стрелок моих часов к шести утра, небо проходит от тёмно-синего до ослепительно-белого. Потом обратный ход. И никаких признаков солнца.
Занятно.
Стало быть, местные сутки сверяются с меридианом, отстоящим на тридцать градусов западнее Гринвича. Я пытаюсь вспомнить по карте, что же там такое. Вроде бы ничего особенного. Гренландия, Азорские острова и воды Атлантического океана вплоть до Антарктиды.
Под ослепительно-белым небом огромный стадион.
Ступени — они же скамьи — из белого камня. Что-то наподобие римского Колизея. Выглядит внушительно. Если так выглядели развалины античных построек во времена своей молодости, народ тогда жил богаче нашего.
Я стою в центре этой громадины, и потею в своём изрядно надоевшем спортивно-десантном костюме. Снять его опасаюсь: кругом все такие загорелые. Думаю, с местным ультрафиолетом лучше не шутить. Да и толпе, не поленившейся собраться в эту жару, будет лучше видно. Я уже понял, что им интересно взглянуть, как это один человек сумел положить пятерых полицейских. "Взглянуть" мне было бы тоже интересно. Одним только глазком. Больше не нужно — ещё в свидетели загребут. И пошёл бы себе по своим делам дальше.
Вот только две проблемы. Первая. Похоже, им хочется, чтобы демонстрацией занялся именно я. Грустно. Здесь наши представления о развлечениях расходятся.
Вторая. Идти мне некуда. И дел никаких нет.
Уже четвёртый день, как мы с Машей… прошу прощения, с Калимой, пришли… сюда. Куда? Хороший вопрос. Вот стою, кручу головой в разные стороны и занимаюсь этим головокружением четвёртый день. Но ответить на этот вопрос не могу. Я не знаю, где нахожусь. Пока не открылась дверь, думал, что на Луне. Только если это Луна, то я — Роджер Мур пополам с Шоном Коннери. Здесь есть всё: поля, леса и горы, моря и реки. Народу здесь тоже немало. Вот они все, или почти все. Вокруг меня сидят.
С Машей-Калимой в эти четверо суток мы почти не виделись. Я поражён фантастической приспособляемостью своей жены. С первых минут она чувствовала себя здесь настолько уверенно, что местный начальник полиции пригласил нас к себе домой в гости. Ну, а мы, естественно, недолго отказывались. Она непрерывно ведёт переговоры с какими-то подозрительными старушками. Представьте себе роскошные смоляные волосы, ясные голубые глаза, великолепную фигуру и морщинистое старческое лицо. Меня, например, дрожь пробирает.
Больше всего всё это напоминает сумасшедший дом. Нет. Я там не был. Но соблазн списать всё на своё сумасшествие очень велик…
Ага! а вот и санитары прибежали!
Толпа на ступенях-скамьях одобрительно кричит пятёрке молодцов, появившихся на арене невдалеке от меня. Здоровенные мужики. Увешанные оружием, что наши генералы орденами и медалями. Неспешно что-то поправляют в своём обмундировании, что-то сбрасывают, что-то пристёгивают. Один вытащил меч, прицелился им в меня и большим пальцем левой руки проверил заточку лезвия. Другой достал из сумки кувшинчик, плеснул себе в ладонь и, сидя на травке, принялся растирать ноги. Этого надо бы запомнить. Если они ещё и прыгать начнут…
Третий, разминая кисть руки, ловко пропеллером крутит перед собой огромный двуручный меч. Не удивлюсь, если эта железяка весит столько же, сколько и я вместе со всем своим снаряжением.
Зрители ему громко зааплодировали. Олимпийские игры, да и только!
А это, по-видимому, наш главный врач. Важный такой дядька, там, в суде, больше всех о чём-то разорялся. О чём? Хотел бы я знать. Я и там себя бараном чувствовал, и здесь не лучше. Там — потому что ничего не понимал. Здесь — потому что чувствую: зарежут!
Нет обычного прилива огня и энергии. Нет никакого возбуждения. Я рассматриваю свой нож. Он почему-то вызывает у меня смех. Представьте себе парня, который охотится на стадо носорогов в одиночку, вооружившись перочинным ножиком. Не смешно? Это потому что у вас плохо развито воображение. Или нет чувства юмора.
Художника может обидеть каждый!
