Владимир Яценко - Десант в настоящее
Художника может обидеть каждый!
Важный дядька опять что-то говорит. Я опять ничего не понимаю, но и не думаю огорчаться. Если уж он начал, то ещё минут пять жизни обеспечено. Говорить здесь любят. Медленно. Вдумчиво. Вроде наших фермеров за пятой кружкой пива где-нибудь в ноябре месяце. Урожай продан, вспашка на зябь проведена вовремя. Все ждут снега, в поле делать нечего, отчего же не поболтать в пивной с соседом?
Я снова кошусь на свой нож. Что-то мелковат он для этой арены. Тру ногой траву. Обычная трава футбольных стадионов. Жёсткая и скользкая.
О! Кричат.
А-а, это важный дядька представляет свою футбольную команду. Вот он что-то сказал, и уже второй подбрасывает вверх руку и что-то кричит. "А-уу-аа", — отвечают ему зрители. Акустика здесь высший класс! Может, спеть им что-нибудь? Пока они не разозлились…
Итого, пять выкриков, пять взмахов рук.
"Отто, — говорю себе, — не пропусти свой выход".
Важный дядька что-то крикнул и махнул в мою сторону рукой. Знаю, знаю! Подбрасываю вверх левую руку…
Тишина.
Что такое? Я развожу руками. Где моя группа поддержки? Где австрийские болельщики? Скажите, из Вены самолёт прилетел вовремя? Русские тоже могли бы меня поддержать! Московский рейс не отменили?
Почему тишина?
Что за хрень, я вас спрашиваю?!
Я с удовольствием демонстрирую всё, чему меня научила моя цивилизация. Не стесняясь, по-русски, — вот где люди постигли тайны выражения эмоций! — сопровождаю свои жесты отборной бранью. Всё равно не поймут, скоты!
Но в какой-то момент мне показалось, что они поняли. По трибунам прокатился невнятный вздох, повисла пауза.
Важный дядька заткнулся, будто подавился собственным языком. Мои противники застыли, забыв о своих упражнениях и растираниях. Погодите, сейчас я вам покажу, как мы там, на Земле, умираем. Сейчас я вас научу здороваться. После моего урока с камнями будете раскланиваться!
Наконец-то! Волосы ерошатся на голове, злоба мурашками от затылка до хвоста электризует тело.
Вот он — кураж! Вот он — подъём!
Чего ждём? Гонга? Свистка судьи? Плевать мне на ваше судейство. Вы дали мне на съедение пять мешков навоза? И не такое дерьмо расхлёбывал! Кажется, этот чёрт опять что-то вещает с трибуны. Ну, вы слушайте, а я потихоньку начну, чего уж там…
Скорость, скорость! Скорость!!! Ветер стонет знакомую песню. Я несусь на врага. Они это уже поняли, делают несколько шагов навстречу. Только тот, с кувшинчиком, всё ещё сидит. Парализовало бедолагу. Сейчас я тебя вылечу!
Ты — первый!
Противник фронтом растягивается передо мной. Между бойцами метра три-четыре. Всё правильно. Чтобы при замахе не задеть соседа. Мечи-то, вон какие длинные. Несусь прямо в центр. Отто, давай! Это кричат мне мои предки. Они умели умирать. Они сделали этот мир.
И мне хорошо в их мире…
Оба центровых уже замахнулись, моя жертва приподнялась на одно колено и с интересом смотрит, как они будут меня разделывать на три части. Фланговая пара выступила вперёд, повернули головы к центру, что-то кричат. Левый, запаздывает, это мы тоже запомним. Всё. Мечи сверкающими дугами стремительно понеслись к тому месту, где, как полагают мечники, я буду через мгновение.
Они ошиблись.
Можно изменить направление, ускориться или притормозить…
Я падаю на колени и далеко откидываюсь назад. Затылком чувствую траву, а перед самым носом с грозным сипением проносятся лезвия смертельных ножниц.
Моя очередь, господа!
Перекатываюсь через бок, выжимаю из своей инерции всё, что в ней было, досуха, до капли. Правая рука, будто невзначай, режет ножом под коленом одного из противников. Кого из них зацепил, не разберу. Качусь-то я всерьёз. По-настоящему. Попробуй сейчас что-то сделать понарошку, и представления не получится. Будут похороны… того, кто понарошку дрался за свою жизнь.
А вот и он. Глаза выпучены. Он всё понял. Поздно, парень. Это не я. Это твоя спесь делает тебя инвалидом. Лезвием по глазам, через переносицу…
Пусть слушают его визг! Пусть думают!
Пусть боятся.
Мне же рассматривать и разбираться, что происходит, некогда. Мне моя жизнь дорога. Я за неё и не такие штуки буду выделывать. Отталкиваюсь ногой от раненого. Разворачиваюсь. Они уже смешались. Левый центровой на одном колене, правый всё ещё гасит инерцию встретившего пустоту меча. Фланговые теперь вторым эшелоном за ними. Правый центровой беззащитен! Тяжёлый меч утащил его руки далеко влево. Правая сторона открыта.
Отто, вперёд!
Не так уж я далеко и укатился. Один толчок, второй… ножом чуть ниже затылка. Да с оттяжкой. Чтоб брызнуло… вот так. Теперь пусть держит голову двумя руками. Удар в сердце опасен тем, что лезвие может взяться на излом между рёбрами или застрять в доспехах, а на вытаскивание ножа в сутолоке групповой схватки нет времени. Кроме того, поверженный противник должен принести максимум пользы. Когда человек погибает, это мобилизует товарищей на месть. Когда же он кричит, шевелится и хлюпает кровью, соратники деморализованы и подавлены, они пытаются оценить его состояние. Раздумывают, можно ли раненому помочь. Пытаются что-то для него сделать. Они забывают, что в резне, как на горящей подводной лодке: каждый отсек — сам за себя.
Изо всех сил — тяжёлый, зараза! — толкаю его вперёд и чуть влево, заваливаю на раненого в ногу. Один из фланговых спотыкается об эту груду тел, теряет равновесие и падает на меня.
Отступаю назад и чуть в сторону. С силой — чего уж тут стесняться? — бью рукояткой ножа в висок…
Где же последний? Был ещё один… уже на противоположной стороне арены. Бросил меч. Убежал.
Молодец! Правильно сделал.
Я его сразу приметил. Это тот, кто запоздал с фланговой атакой. Бегу в его сторону. Нет, я не надеюсь его догнать. Да и не нужен он мне вовсе. Просто там, за спиной, раненые. Добивать не с руки — начальство всё-таки. Да и неспортивно.
Делаю ещё несколько шагов и вижу, как беглец, будто споткнувшись, падает лицом в траву. Из его спины торчит стрела. Серьёзные ребята.
Останавливаюсь. Присматриваюсь к трибунам. Да. Вот они — лучники. Нет, лучницы. Красивые девки с надменными лицами. Пристрелили "своего". Скотство.
Оглядываю замёрзшие скамьи. Ну, как, интересно вам?
Делаю шаг в сторону ближайшего ряда. Несколько человек оттаивают, пытаются вскарабкаться наверх, на колени своих соседей сзади.
У моих ног вырастает частокол из коротких стрел. Таких же, как и та, что торчит из спины незадачливого беглеца.
Бросаю нож на землю. Не втыкаю, нет. Просто позволяю ему выпасть из руки.
Мне плохо.
В глазах темно.
Я мотаю головой, пытаюсь сбросить наваждение.
Больно. Я кричу. Хватаю себя за голову. Царапаю лицо. Господи, больно мне! Это мне ножом в глаз! Это меня лезвием по шее! Это мне в спину стрелой.
Падаю на колени, трусь лицом о жёсткую траву, рву её зубами. Смерти мне. Ведь обещали! И опять обманули…
Я снова в колодце. Всё ещё поднимаюсь по спиральной лестнице к солнцу. Камень теснит, наступает. Пулей в резном стволе пытаюсь раскручиваться телом, чтобы продолжить движение. Холодно. Гранит наждаком обдирает с меня тепло.
Жизни не хватит, чтобы согреть эту гору.
Пытаюсь закричать. Поднимаю голову. Там ничего нет. Ни света, ни темноты. Я ничего не вижу. Я опять один. Как всегда. Как все. Вне времени и чувств…
* * *— …На обиженных балконы падают.
— Ты меня подставила!
— Будто ты поступаешь иначе! Был ли выбор, Отто?
Он не ответил.
Работа требовала полной сосредоточенности и внимания.
Её лицо, шею и руки он уже обработал. Оставались ещё ноги и полчашки облепихового масла. Кожа Калимы была ярко-красного цвета, и Отто боялся, что дело может дойти до волдырей.
— Отто, ты мой спаситель, — шепчет она. — У тебя ласковые руки.
— Ты мне зубы не заговаривай, — бурчит он.
Подушечки пальцев легко, не причиняя боли, равномерно покрывают обожжённую кожу целебным маслом, которое принесла Инита.
Калима слегка постанывает и вдруг неожиданно говорит:
— Знаешь, мне иногда кажется, что ты меня любишь.
— Почему?
— Почему "кажется", или почему "иногда"?
— И то и другое.
Отто прерывается, чтобы опустить пальцы в чашку с маслом.
— Эта штука скверно пахнет. Думаешь, она поможет?
— Высокое содержание каротиноидов и токоферолов.
— Ого! — довольно усмехается Калима. — Теперь точно поможет!
— Опять увиливаешь, — осуждающе говорит он. — Ты же телепат, почему вообще о чём-то спрашиваешь?
— Потому что в основном воспринимаются образы, а не мысли. Ты себе представить не можешь, какая у людей каша в голове. Мыслей, как таковых, что крупинок золота на тонну породы. Безошибочно можно уловить настроение, отношение к себе. Точно понимаешь правду или ложь тебе говорят. Но конкретную информацию получить очень трудно.
