Чемпионы Черноморского флота (СИ) - "Greko"

Общий сигнал к выступлению. Тронулись. Над отрядом грянули песни, разносясь в горной тишине на много верст вокруг. Весельчаки и любители позабавить товарищей — откуда только силы брались? — выбегали вперед и приплясывали, выделывая замысловатые коленца.

Воздух был чистейшим. Целебным. Но не так себе представлял Вася поправку здоровья. Адская трудотерапия могла свести в гроб без всякой лихорадки.

Чем выше отряд поднимался в горы, тем холоднее становился воздух и суровее — окружающая местность. Зелень постепенно уступала серым скалам и чахлой траве на странных уступах, плавными сглаженными террасами-волнами спускавшихся с верхней точки плато. Дров нет, вода — только в балках. Пологий подъем сменялся крутым, и приходилось двигаться зигзагом. 12 верст одолели со скрипом. Утомленным до крайности людям открылась лежащая внизу долина, через которую вела дорога к перевалу — к Андийским воротам. Предстоял новый спуск — в земли Гумбетовского общества. Чтобы его совершить, необходимо было взрывать скалы и пробивать тропу. Зачем? Посчитав свою миссию выполненной, Крюков приказал возвращаться[5].

По заведенной еще Ермоловым традиции войска в экспедиции всегда торили дорогу с прицелом на будущее. Крюков не сделал ничего! Пулло и Пирятинский промолчали.

Знакомым путем до спуска с Хабарских высот добрались быстро. Дальше начался ад.

Полил дождь. Тропа, вытоптанная и расширенная при подъеме, превратилась в грязную осклизлую жижу. В постромки зарядного ящика впрягали лишь одну лошадь. Толпой наваливались, не давая колесам набрать ход. Оступались, падали не в силах удержаться на скользкой крутизне. Кому-то не везло. Без вывихов и переломов, увы, не обошлось. Но спускали. Медленно, шаг за шагом спускали. То же проделали и с остальными повозками и пушками. Повозки — на руках, орудия на лафетах — с помощью канатов. Справились!

Отсюда, с Хубарских высот, и Кумыкская равнина, и Сулакское ущелье были видны в мельчайших подробностях. Зеленели сочными кронами груши и яблони. Могучие орехи обещали богатый урожай. Ухоженные виноградники радовали глаз стройными рядами. Тучная пашня ждала сборщиков урожая. Весёлые луга полнились стогами убранного сена. Дымили трубы многолюдных аулов. Этот благословенный край доживал последние месяцы спокойной жизни. Года не пройдет, и все будет порушено. Газават и борьба с мюридами обратят в прах труды многих поколений. Аулы сожгут, люди на долгие годы бросят свои селения. Но пока они об этом не знали. Ждали и звали Шамиля. И он вскоре пришел.

Коста. Тифлис, осень 1838 года.

Я практически не разговаривал все последующие дни. Односложно отвечал на какие-то вопросы, а то и вовсе предпочитал просто кивать. В зависимости от ответа — из стороны в сторону или сверху вниз. Совсем не отвечал на вопросы, на которые не хотел отвечать, потому что они затрагивали темы, на которые я ни с кем не хотел разговаривать. Уже на второй день моего пребывания в Вельяминовском форте майор Середин понял, что я в таком состоянии, когда не следует ко мне приставать. На запрос о просьбах, пожеланиях, я только попросил быстрее меня отправить в Тифлис. Тут флот расстарался. Опять выделил мне «Геленджик» с тем, чтобы подбросить до Поти. Середин, думая, что это известие меня порадует, с широкой улыбкой докладывал о восторге его начальства по поводу выполненного мною задания. Я не реагировал. Улыбка слетела с уст доброго коменданта.

Ему же я должен был быть благодарен, что он, очевидно, предупредил лейтенанта Алексеева, а Ваня — и всю команду, о моем состоянии, с советом не лезть ко мне с вопросами, разговорами. Уж, тем более, не проявлять радости от встречи и не пытаться меня развеселить.

Взошёл на люгер, поблагодарив и коротко попрощавшись с майором. Обнялся с Ваней, который не смог скрыть своего удивления. Видимо, я выглядел по-прежнему так, что нельзя было сказать обо мне, как о полноценно живом человеке. Лейтенант вздохнул, покачал головой.

— Пойдем, покажу твоё место, — только и сказал.

Войдя в огороженный для меня закуток, я тут же лег.

— Спасибо! — сказал Ване. — И прости!

— Я понимаю! — кивнул Ваня. — Отдыхай. Тебя никто не побеспокоит.

Из закутка до Поти так и не вышел. Сойдя на берег, начал свой путь на перекладных до Тифлиса. Въехал в родной город в лучшую и любимую пору — ранней осенью. Но и этому значения не придавал. Последовал сразу к гостинице. Ваня предупредил. Тамара как-то ухитрилась передать ему известие о своем приобретении.

Встал перед домом не в силах больше и шагу ступить. С лихвой исполненная мечта — козырное место, знаменитая гостиница на будущей Пушкинской улице напротив сквера Пушкина — совсем не радовала, никаких эмоций не вызвала. Смотрел пустыми глазами, как рабочие приводят все в порядок.

Распахнулась дверь. Ко мне бежала моя жена. Видимо, заметила в окно. За ней поспешал Бахадур. Красавица Тамара уже через пару секунд все поняла. Улыбка сошла на нет. Продолжала бежать, пристально вглядываясь, пытаясь понять причины моего состояния. На шею не бросилась. Остановилась подле. Смотрела.

— Кто? — спросила.

— Курчок-Али.

Я опустил голову, шагнул навстречу и зарылся у неё в груди. Она обняла мою голову.

— И Цекери, — продолжал я, борясь со слезами. — И Боливар. И девушку хорошую погубил.

Тамара, не переставая, гладила меня.

— Пойдём, — прошептала. — Не нужно на улице.

Ничего не говорила, гостиницей не хвалилась. Не призывала порадоваться нашей просторной комнате, спальне. Усадила за стол.

— Что нужно? — спросила только.

— Переодеться. Нужно к коменданту явиться.

— Хорошо.

Вынесла форму. Помогла переодеться.

— Пойти с тобой? — спросил Бахадур.

— Нет. Не нужно, — ответил я безразличным тоном, цепляя эполеты.

Дошел до коменданта. Как только доложился, комендант, кашлянув, сообщил, что я по приказу из Петербурга, впредь, до выяснения обстоятельств, должен быть посажен под домашний арест. Удивился, когда я совсем не отреагировал на это грозное известие. А к чему стенать? Ожидаемо. Еще Головин предупредил.

— Хорошо. Понятно, — только плечами пожал. — Сопроводите? Охрана?

— Ну, какая там охрана! — ответил комендант. — Одного солдата посажу для вида. Вы же никуда не убежите?

— Даю слово.

— Этого достаточно.

Вернулся. Тамара и Бахадур были напуганы. Я их успокоил. Они сделали вид, что успокоились. Я завалился спать.

Последующую неделю я молчал. Спал отдельно от Тамары, в другой комнате. Что-то ел. Как полагается, много пил. Тамара пыталась поначалу меня как-то растолкать. Потом оставила эти пустые попытки. Бахадур также приставал. Но и его я не слушал. До поры.

Однажды вечером Бахадур приоткрыл дверь в комнату, где я обнимался с кувшином кахетинского. Подошёл ко мне. Смотрел гневно.

— Тамара плачет! — указал он мне на дверь в спальню.

— Что поделаешь, — ответил я. — Бывают такие дни. Не все же время веселиться?

В следующую секунду я оказался на полу, расколотив кувшин. Получил удар такой силы по уху, каких прежде ни в одной из жизней не получал. Было за что. Бахадур мог бы мне простить все на свете, за исключением единственного. Он никогда не смог бы простить мне слёз Тамары. Я не успел что-либо предпринять. Алжирец уже крепко схватил меня за шкирку обеим руками, наклонился надо мной и… начал говорить. Да, да! Говорить. Не жестикулировать. Говорить! Понятно, что слов не было слышно и не могло быть слышно. Но та ярость, которая охватила Бахадура, с лихвой компенсировала все остальное. Я все понимал, что мне сейчас говорил мой друг, с легкостью разбирая его страшный наждачный клекот.

— Я и тебя убью за Тамару! — кричал Бахадур. — Хватит ныть! Хватит себя жалеть. Сделанного не воротишь. Парней не воротишь. Коня не воротишь. Кто виноват в этом?

— Белл, — ответил я.

— Ты убил его?

— Нет.

— Почему⁈

— Он сбежал в Лондон.

— Значит, мы поедем в Лондон, разыщем его там и убьём! Ты понял?