Чемпионы Черноморского флота (СИ) - "Greko"

— Ты бы не пил, а прополоскал горло, — посоветовал Милов.

— Что скажите, Девяткин? — обратился к нему юнкер, кивая на реку.

Ярык-су кипела. По воде несли коряги-карчи[2]. Не то что брода, возможности навести мост не было. Эти карчи его снесут за милую душу.

— Зря бегали.

— И что делать? — побледнел Всеволожский. Мысль о том, что он не выполнит приказ командира, повергла его в ужас.

Унтеры собрались в кружок. Закурили трубочки с разрешения юнкера.

— Карабинеры переправятся. Не впервой. С обозом — беда. Когда лошадь в воду заходит, она дно щупает копытом. Ступает осторожно, но уверенно. Но в постромках да в оглоблях может перевернуть фуру.

— Артельную повозку не дам утопить! — вмешался Вася. — Канат нужно заводить.

— Правильно! А офицерам на лошадях — встать в воде чуть ниже течения и подхватывать тех, кто по глупости оступится. Переправа через кавказскую реку — дело щекотливое. Но выполнимое.

— Так что? Будем отряд ждать?

— Канат есть у тебя? — спросили Васю.

— Нет. Только тонкая веревка. Крепкая, но человека не удержит.

— Вот и славно, — вмешался Всеволожский. — Насколько я слышал, вы отменный пловец. Переберитесь на тот берег с бечевой. Потом вытянете с ее помощью канат. Его бухта обязательно найдется у артиллеристов.

«Вот вам и „благоприятное предзнаменование“, — вспомнил Вася утренний душ из святой воды. — Как начал день в мокром, так и закончу».

— Не боись, Вася! Вожжи свяжем. Тебя подстрахуем!

— Страхуйте! Страхуйте! Не дай бог меня коряга по голове огреет!

Вася вошел голым в ледяную воду, опасливо выглядывая в потоке страшные карчи. Мост против них не устоит, но Милов — не деревяшка, может или оттолкнуть, или пропустить мимо сучковатую корягу. Но хотелось бы этого избежать.

Отталкивать не пришлось. Пришлось ловить. Неожиданно солдаты увидали, что река несла баранов! Чью-то отару смыло в воду.

— Вася! Хватай и на берег! Баранта!

Несколько смельчаков тут же бросились на помощь. На берегу быстро выросло министадо из полумертвых овец. Ноги их не держали. Обессиленные, с свалявшейся мокрой шерстью, они лежали на траве, вытянув морды и открывая шеи, будто предлагая их немедленно зарезать.

— Полопаем вечером крошенки! — веселились карабинеры.

Оледеневший Вася добрался до противоположного берега. Стал носиться туда-сюда, чтобы согреться. И ругался сквозь зубы: последний спасенный баран его укусил. Впрочем, не велика цена за подъем репутации в роте. На руках, конечно, носить не будут, зато «наше вам с кисточкой» обеспечено, когда переправятся.

Угадал верно. Когда гей-парад трехсот мужиков, перебиравшихся через реку без штанов, но в фуражках, а также с ружьями и шинелями над головами, завершился, когда практически на руках перенесли фуры и повозки и убедились, что с любимыми лошадьми все в порядке, к Васе потянулся народ выразить ему свое почтение. И последовало два десятка приглашений отведать загадочной «крошенки».

Блюдо сие не имело четкой рецептуры. Каждый импровизировал на свой лад, уверяя, что именно у него — самое то. Представляло оно из себя некий винегрет из кусочков мяса и всего, что под руку подвернулось — ломаных сухарей, лука, чеснока, перца, картофеля, сала и воды. Готовилось в манерке на костре. Выходило нечто вроде пудинга — густое и клейкое варево, осилить которое мог исключительно солдатский желудок[3]. Зато выгодно отличавшееся от традиционной каши из сухарей — «ряпка» или «тюри».

Лосев понял, что план дойти за сутки до Внезапной полетел ко всем чертям. Потому приказал строить лагерь. Повозки выставили стеной с южной и восточной стороны, как наиболее чеченоопасных направлений. Западный фланг прикрыла ледяная река. А с севера под усиленной охраной оставили пастись стреноженных лошадей. Впрочем, одного присутствия там Маньки и Буланки было достаточно, чтобы не волноваться. Строгий пригляд был обеспечен.

Перед тем, как приступить к приготовлению ужина, полагалось выдать роте винную порцию. Спирт везли бурдюках, пропитанных нефтью. Разводили его водой. В итоге, получалась молочного цвета жидкость, единственной ценностью которой была крепость. Водку наливали в ведро. Солдаты по очереди подходили, зачерпывали кружкой и употребляли. Перекрестившись и крякнув, отходили к кострам готовить свою «крошенку».

… Лагерь угомонился. Люди, сморенные купанием в холодной Ярык-су, быстро заснули у костров. Вася устроился под артельной повозкой, полный решимости защищать ее даже храпом. Подстелил себе конскую попону, укрылся шинелью. Сон мгновенно его накрыл, как в детстве мама одеялом.

Глубокой ночью его разбудил крик часового с другого конца лагеря: «Слушай!». Вроде, и раньше кричали, а сейчас почему-то взял и проснулся. Он заерзал. Решил встать и отлить. Поднялся и замер.

В нескольких метрах от повозки, еле видный в отблесках бивуачных костров, стоял совершенно голый мокрый дрожащий человек. Его единственным нарядом был ремень на поясе, на котором болтался кинжал. Лысый череп выдавал в нем чеченца. Он настолько окоченел в ледяной воде, что не мог справиться с руками. Пытался ухватиться за рукоятку кинжала, но ничего не выходило. Сведенные судорогой пальцы не слушались.

«За баранами пришел? Поздно, батенька, всех слопали — осенила Васю „гениальная“ мысль. — Нет. Какие бараны? Он же нас резать приплыл!».

Милов оглянулся на близ стоявшего часового. Тот повис на своем ружье, ни на что не реагируя.

«Спит, собака!» — догадался Вася.

Он подхватил попону с земли и приготовил свой горлорез. Шагнул к чеченцу.

На глазах горца стояли слезы. Он все также трясся и был совершенно беззащитен.

Вася накинул на него попону, плотно обернул и вынул чужой кинжал из ножен. Осмотрел и далеко зашвырнул в реку. Начал энергично растирать чеченца. Тот что-то мычал, стуча зубами.

— Сейчас согреешься, и я тебя отпущу. Чтобы духу твоего после этого здесь не было. Якши?

Чеченец вряд ли его понял. Все также дико вращал глазами и скалил лицо в страдальческой гримасе. Наконец, смог выдавить из себя:

— Давелла гаккец![4]

— Давела не давела, проваливай!

Вася не стал унижать пленника пинком под зад, хотя очень хотелось. Мощный мужик. Перебрался в одиночку через речку. Достоин уважения.

— Топай, басурманин, пока я добрый!

Коста. Окрестности Туапсе, август 1838 года.

Я, не жалея, гнал коня во весь опор. Те, кто смог отправиться со мной, давно отстали. Вылетел на галечный пляж. Боливар тут же сбросил скорость и осторожно подошёл к самой кромке бескрайнего синего пространства, совсем не похожего на привычные ему реки. Понюхал соленую воду. Он не боялся моря. Он уже дважды плавал на приличное расстояние. Когда огибал устье злой Бзыби и когда его грузили на люгер «Геленджик». Плавать ему понравилось. Мягкая волна плескалась у его стройных ног, даря приятную прохладу.

Я вертел головой, высматривая турецких контрабандистов. И к своему ужасу увидел, как невдалеке отплывает одна кочерма. Выскочила как черт из табакерки из густых зарослей, подступающих к самому берегу. Задержать ее не было никакой возможности. Я был уверен, что Белл на ее борту.

Не задумываясь и на секунду, тронул коня, отправляя его воду. Боливар поплыл, изящно перебирая ногами. Я склонился к его шее, приготовив револьвер.

Ноздри коня торчали над водой. Он был спокоен и уверен в своих силах. Слушался команды. Я направил его наперерез курсу кочермы. Теперь все зависело от ветра. Если утренний бриз заполнит парус корабля, мне его не догнать. Если же нет, оставался шанс нашпиговать тушку Белла свинцом.

Турки заметили меня. Убрали весла и ловко повернули свое «корыто» в сторону открытого моря. Кочерма набирала ход. Парус наполнил ветер. Разрыв между мной и Беллом стремительно увеличивался.

Я в бессилии застонал, отказываясь верить, что все кончено. Еще оставалась надежда, что или ветер стихнет, или выскочат откуда не возьмись бравые азовцы на своей ладье. И тогда Беллу не скрыться. Но все было тщетно. Кочерма удалялась. Конь все больше уставал. Он и так выложился, пока несся галопом к берегу. Нужно было разворачиваться и возвращаться. В последнюю секунду перед тем, как прекратить заплыв, я увидел, что на корме около рулевого возник англичанин, рядом с которым начал устраиваться кто-то из команды с ружьем. Я стал барахтаться на месте. Смотрел не отрываясь. Белл улыбался. Потом отвел ружье приготовившегося стрелять турка. И сначала взмахом руки приказал ему удалиться и не тратить понапрасну пули, а потом насмешливо помахал мне той же рукой на прощание. Оставалось лишь выдать малый боцманский загиб и признать свое поражение. Поплыл обратно к берегу.