Ленька-гимназист (СИ) - Коллингвуд Виктор

Приход новых хозяев, что сами себя называли «махновцами», а на деле, судя по всему, были его ситуативными союзниками, произвел на Гнатку оглушительное, неизгладимое впечатление. Он был в восторге. Вот она, настоящая вольница, о которой он мечтал!

— Вот это жизнь, Ленька! — горячо шептал он мне, когда мы на следующий день встретились на футбольном пустыре. Глаза его буквально горели. — Видал? Никаких тебе господ офицеров, никаких комиссаров, никаких начальников! Сами себе хозяева! Воля! Анархия — мать порядка!

— Да какой там порядок, Гнат, — усмехнулся Коська, который относился к новым «хозяевам» с изрядной долей скепсиса. — Пьяные по улицам шатаются, палят куда ни попадя. У соседа нашего, дядьки Семена, курей всех переловили. Это, по-твоему, порядок?

— Зато никто шапку ломать не заставляет! — парировал Гнатка. — И если кто не по-людски живет, буржуй какой или прихвостень старого режима, так ему и всыпать можно по первое число! Справедливость!

Гнатка в эти дни еще больше сблизился с Митькой Баглаем, который при новых хозяевах почувствовал себя как рыба в воде, важный и нужный. Митька, оказалось, не просто внук старого махновца, но и сам уже успел понюхать пороху, примкнув к какому-то летучему повстанческому отряду. Он даже познакомил Гнатку со своим дедом — пулеметчиком на одной из тачанок, длинноусым седовласым стариком, с отеческой снисходительностью отнесшимся к восторженному пацану и даже пару раз позволившем ему посидеть за «максимом».

Благодаря этой неожиданной дружбе Гнатки с «настоящими анархистами», мы с Костиком тоже получили своего рода негласную «охранную грамоту». Статус «сочувствующих анархии» и знакомых с «людьми батьки» давал некоторую неприкосновенность от реквизиций и случайных наездов со стороны разгулявшихся повстанцев. Жизнь в городе при махновцах стала еще более хаотичной и непредсказуемой, чем при белых, но и какой-то… отчаянно-бесшабашной, что ли. Торговля на рынке почти прекратилась, зато процветал натуральный обмен и подпольное самогоноварение. По улицам то и дело с гиканьем проносились тачанки с пулеметами, гарцевали всадники в папахах с черными лентами, а по вечерам из кабаков, что снова открылись во множестве, доносились пьяные песни, звуки разбитой посуды и пальба в воздух. Порядка не было никакого, но и прежнего давящего страха перед расстрелами и облавами тоже поубавилось. Казалось, что эта вольница — всерьез и надолго.

Однако слухи, долетавшие извне, с «большой земли», были тревожными и противоречивыми. Говорили, что Деникин, несмотря на прорыв Махно в его тылы и потерю Екатеринослава, упорно продолжает свое победное наступление на Москву. Что белые взяли Курск, а потом и Орел, и до столицы большевиков остается всего ничего, какой-то один переход. И вот, наконец, Деникин, видимо, решил разобраться с «махновской язвой» в своем тылу. Прошел слух, подтвержденный вскоре паническими разговорами самих махновцев, что на подавление повстанцев Махно и возвращение Екатеринослава брошен один из самых жестоких и удачливых белых генералов, Слащев, со своей отборной «дикой дивизией» из чеченцев и ингушей, при поддержке нескольких бронепоездов.

Вскоре всё Каменское услышало весомое подтверждение этим слухам. Однажды утром, когда мы с ребятами направлялись к реке, со стороны Екатеринослава донесся глухой, раскатистый гул артиллерийской канонады. Он продолжался несколько дней, то затихая на время, то возобновляясь с новой силой. Звуки эти, тяжелые, мощные, особенно чётко слышались по ночам. Говорили, что это белые обстреливают город из тяжелых шестидюймовых морских орудий, установленных на бронепоездах.

В Каменском вновь стало неспокойно, что предвещало новую смену власти. Махновцы засуетились, стали спешно грузить на подводы захваченное в казармах «государственной стражи» оружие, мануфактуру с железнодорожных складов, ещё какое-то имущество, спешно содрали «контрибуцию» с местных коммерсантов и отдельно — с заводского начальства, и, как говорят, много кого ограбили.

А потом, так же внезапно, как и появились, они исчезли. Однажды утром город проснулся — и не увидел на улицах ни тачанок, ни всадников в папахах с чёрными лентами. Махновцы ушли, не прощаясь, растворились в ночной степи, увозя с собой все, что смогли унести. Видимо, вести из-под Екатеринослава были совсем плохи.

Какое-то время в Каменском царило безвластие. Ни красных, ни белых, ни Махно. Город замер в тревожном ожидании. Люди боялись выходить на улицы, лавки были закрыты. Эта неопределенность была, пожалуй, страшнее любой власти.

— Вот тебе, Гнатка, настоящая анархия, — тогда сказал я другу, — никакой власти. Абсолютно.

Но продолжалось это недолго. Через пару дней в город снова вошли белые. Правда, на этот раз их было значительно меньше, чем прежде. И это были не охранные полки, а какой-то сводный отряд, потрепанный в боях, усталый и озлобленный. Они заняли Управу, выставили посты, но прежнего рвения в наведении «порядка» уже не проявляли. До репрессий и реквизиций у них, видимо, не было ни времени, ни сил. Основные бои, как говорили, перемещались на юг, в сторону Крыма, куда, по слухам, отступил теснимый Слащевым Махно.

Каменское снова оказалось под властью белых, но это была уже другая власть — слабая, неуверенная, измотанная войной. И все понимали, что это тоже ненадолго. Война продолжалась, перемалывая города, судьбы, жизни. И мы, мальчишки из Каменского, были лишь песчинками в этом страшном, кровавом вихре.

Белые вернулись в Каменское, но их возвращение не принесло ни спокойствия, ни уверенности в завтрашнем дне. Город жил как на вулкане, прислушиваясь к каждому слуху, к каждому выстрелу. Бои где-то на юге, отступление Махно, упорные слухи о контрнаступлении красных — все это создавало атмосферу напряженного ожидания.

И вот однажды утром на завод притащили новый бронепоезд, «Слава», сильно повреждённый где-то под Кромами в артиллерийском бою с двумя бронепоездами красных. Его медленно, с черепашьей скоростью, втащили на заводские пути двумя чадящими маневровыми паровозами. Вид у него был плачевный: броня в нескольких местах пробита снарядами, орудийные башни покосились, одна из платформ сильно обгорела. Ну а самое главное — его собственный локомотив был разбит вдребезги. Понятно, белые не собирались списывать грозную машину со счетов. Уже на следующий день на заводе закипела работа. Из депо выкатили мощный товарный паровоз серии «Щ», и рабочие отцовской бригады, а с ними — другие мастера, которых спешно собрали со всего завода, принялись его ремонтировать. Работа шла ударными темпами, днем и ночью. Было ясно: белые спешат вернуть поврежденный бронепоезд в строй, он был им жизненно необходим на фронте.

Я ходил на завод во время обеденных перерывов, приносил отцу еду и наблюдал за этой лихорадочной деятельностью. И чем больше я смотрел, тем сильнее во мне крепла мысль: тот самый план с дистанционным подрывом, который я когда-то набросал на клочке бумаги и так и не показал Свиридову, может оказаться востребован. Сейчас, когда на заводе вновь появился бронепоезд, и его снова готовят к бою, эта идея обретала новую актуальность.

Вечером, дождавшись, когда стемнеет, я снова отправился к Свиридову. Он встретил меня настороженно — после провала с взрывом «Дроздовца» и гибели диверсантов он стал еще более осторожным и замкнутым.

— Что опять, Ленька? — спросил он без предисловий.

— Да вот, Иван Евграфович, — ответил я, стараясь говорить как можно спокойнее и убедительнее, — Идея старая, но, может быть, сейчас она сработает.

Рабочий в сомнении покачал головой.

— Не знаю, Лёнька, не знаю. Слишком уж крепко усилили охрану. Опять же, специалисты нужны, взрывчатка…

— Специалисты, может, и не нужны, Иван Евграфович, — возразил я. — Если все правильно рассчитать. Сами справимся. Главное — заложить заряд в нужном месте и в нужное время. Там, где нет никакой охраны. А взорвать… взорвать можно и издалека. Динамит-то у вас остался? После той… неудачи.