Ленька-гимназист (СИ) - Коллингвуд Виктор

Не успел я, однако, выбраться из плавней, как вдруг нос к носу наткнулся на встревоженного Свиридова.

— Ленька! Ну, слава Богу! Я уж тут все глаза проглядел! Что с Клим Егорычем?

Лицо его приняло виноватое выражение.

— Все в порядке, Иван Евграфович, — успокоил его я. — Переправил я товарища Костенко. На том берегу уже. А вы чего не пришли? Мы уж думали, беда какая.

— Беда не беда, а подлянка от этих… — Свиридов с досадой махнул рукой в сторону завода. — Администрация выслужиться решила, ну и, на парад этот ихний, всех рабочих с завода и согнали, кто только под руку попался. И меня тоже. Пришлось идти, рожи ихние разглядывать, «ура» кричать вместе со всеми, чтобы, значит, подозрений не вызвать. А то я ведь на особом счету у них могу быть, как активист бывший… Вот и проторчал там до самого вечера. Думал, не успею к вам. А ты, значит, один справился? Молодец, Ленька! Голова! И смелости не занимать. Ну, рассказывай, как все прошло.

Я коротко рассказал ему про рыбака и про то, как пришлось изображать проверку сетей. Свиридов слушал внимательно, хмуря густые брови.

— Рыбак, говоришь… Это нехорошо. Может и донести. Хотя, может, и обойдется. Главное, что Егорыч на том берегу. Там ему легче будет. Спасибо тебе, Ленька. Большое дело сделал. Не забудется такое.

Мы распрощались. Свиридов ушел к себе, а я, с рыбой в руках, поспешил домой, чувствуя какое-то новое, незнакомое доселе ощущение собственной значимости. Я не просто мальчишка, гоняющий мяч, нет: я — участник настоящих, взрослых и опасных дел.

Дома меня встретила мать. Увидев рыбу, она всплеснула руками.

— Ого! Вот это улов! Где ж ты столько наловил-то, Ленька?

— Да так… на отмели… сеть какая-то стояла, видать, бесхозная… — привычно сочинил я.

— Ну, молодец! Сегодня уха свежая будет, — обрадовалась она и тут же принялась чистить рыбу. Часть самых крупных лещей отложила в сторону. — А этих вот, — кивнула она на них, — отнесешь завтра на базар. Тетке Матрене продашь, что молоком торгует. Она рыбу всегда берет, хоть и по дешевке. А нам соль нужна, да и пшена бы прикупить, если деньги останутся.

На следующий день я отправился на базар с рыбой. Большевики в бытность их в Каменском сильно не одобряли торговлю, но теперь, при белых, он вновь расцвел пышным цветом. Селяне, раньше опасавшиеся приезжать из-за постоянных конфискаций продуктов, теперь заполонили своими повозками все прилегающие улицы, и рынок вовсю шумел, наполненный криками торговцев, мычанием коров, кудахтаньем кур и гомоном покупателей. После недавнего затишья и страха это возвращение к привычной рыночной суете казалось почти чудом. Тут пахло свежим хлебом, парным молоком, квашеной капустой, дегтем от колес и конским навозом — обычные приметы мирной жизни. Селяне продавали плоды окрестных земель, скупая у городских поношенную одежду, мануфактуру, железные изделия; кое-где потихоньку приторговывали ворованным с завода инструментом, полосовым железом и углём.

Тетку Матрену я нашел быстро, среди молочных рядов. Она действительно взяла рыбу, хоть и поворчала для порядка на цены и что мол «рыба нынче не та пошла», всучив мне взамен несколько незнакомых бумажек, украшенных георгиевскими лентами и двуглавыми орлами.

— Шо бачишь? Не видал ищщо? Це ж «колокольчики», новые хроши деникинские!

Судя по номиналам, колокольчики эти были не в высокой цене. Вырученных денег хватило на мешочек соли, небольшой кулек пшена и даже на пару пряников для Веры и Яшки. Я прошелся по рядам, глазея на товары, прислушиваясь к разговорам. Люди обсуждали последние новости, цены, новые порядки. Чувствовалось, что жизнь, несмотря ни на что, продолжается.

Дни потекли относительно спокойно. Отец снова пошел на завод — приказ нового начальства был строгий, всех мастеров обязали явиться. Он приходил домой усталый и молчаливый, но я знал — там, в цехах, снова начинали строить бронеплатформы. Только теперь уже для белых. Круговорот войны…

Казалось, жизнь возвращается в прежнее, хоть и тревожное, русло. Вернулось заводское начальство, возвращались помещики. На улицах появились патрули «государственной стражи», в городском саду Каменского, при большевиках открытом для всех, теперь могла прогуливаться только «чистая» публика. Но эта была лишь видимость порядка. Казаки, хоть и перестали грабить на улицах всех подряд, теперь ходили по домам более целенаправленно, «по наводке». Видимо, находились «доброжелатели», которые указывали, у кого и что можно взять. Ночью заходили к тем, кто считался «зажиточным», прямо в форме и при погонах, нередко — под началом собственных офицеров, и откровенно отбирали всё что приглянулось. Конечно, больше всего страдали коммерсанты-евреи, но доставалось и заводским мастерам, и рабочим — у кого мешок муки заберут, у кого поросенка, у кого самовар. Теоретически, с этим должна была бороться эта самая «государственная стража»; да только набранные силой молоденькие «гостражевцы» как огня боялись шкуровских фронтовиков-солдат. И все жалобы оказывались тщетны.

Однажды вечером к нам в хату прибежала Елена Петровна, мать Лиды. Глаза у нее были заплаканные, губы дрожали.

— Ох, Наталья Денисовна… — всхлипывала она, — к нам приходили… казаки…

— Да что ты⁈ — мать в ужасе всплеснула руками. — Что взяли?

— Патефон… «Зингер»… Одежду тоже. Платок мой пуховый забрали… — тут она разрыдалась. — Отец пытался не отдавать, так ему в зубы дали и револьвер наставили… А потом… потом они еще и рушники мамины, вышитые, забрали… Сказали, красивые, на портянки пойдут… Сволочи!

Я стоял, слушая ее сбивчивый, полный слез рассказ, и чувствовал, как во мне закипает бессильная ярость. Охранная грамота, лежавшая в кармане, защищала нашу семью, но она не могла спасти всех. Новая власть принесла не порядок, а лишь смену грабителей. И конца этому, казалось, не было видно. Похоже, несмотря на всю болтовню Деникина о «единой и неделимой», донцы и кубанцы совсем не рассматривали местных жителей как единокровных соотечественников. А что уж готовить о терских, гребенских казаках и горцах… Война продолжалась, и ее грязные, беспощадные волны захлестывали наш маленький городок, не щадя никого. И я, Ленька Брежнев, мальчишка с чужой душой и знанием будущего, пока мог лишь наблюдать за этим, стиснув зубы и копя в себе ненависть к этой бесконечной жестокости.

Относительное затишье, наступившее после приезда Деникина и открытия рынка, оказалось недолгим и обманчивым. Через пару дней по городу пронесся страшный слух, подтвердившийся к вечеру: состоялся первый расстрел. Утром, на площади возле костёла, у стены кирпичного склада выстроили несколько человек и привели приговор в исполнение. Говорили, что среди расстрелянных были те, кого выявили как «пособников красных» — кто-то работал в ревкоме, кто-то слишком много болтал, а на кого-то просто донесли. Была там и пара мужиков, которых опознали как бывших махновцев, затесавшихся в город. И все это — демонстративно, с зачитыванием наспех состряпанного судебного приговора, словно и правда тут соблюдали какой-то закон.

Эта новость ударила по мне тяжело. Одно дело — бои, перестрелки, смерть на войне. Другое — вот такой холодный, расписанный по пунктам расстрел безоружных людей. Моя охранная грамота, казавшаяся надежной защитой, вдруг показалась тонкой, ненадежной бумажкой. Что если завтра кто-то другой нашепчет штабс-капитану новую клевету? Что если этот найденный через Гинзбургов штабс-капитан уедет, а на его место явится другой, менее сговорчивый?

Поделать я пока ничего не мог, это я понимал. Но мысль о том, что белые здесь, в Каменском, надолго и всерьез, и что они будут укрепляться, не давала покоя. Отец снова работал на заводе, снова строил бронеплатформы. Только теперь — для Деникина. И эта мысль была особенно невыносимой. Не дать им обзавестись собственным бронепоездом! Или, по крайней мере, максимально задержать его постройку. Вот что вертелось у меня в голове. Диверсия. Маленькая, незаметная, но эффективная. Но как? Как попасть на завод, к отцу? Туда теперь просто так не пройдешь, охрана. Нужно было думать.