Ленька-гимназист (СИ) - Коллингвуд Виктор

— Ну и что? — пожал плечами Костик. — Нам-то что? Теперь другая власть!

— Да не в том дело… — я помолчал, собираясь с мыслями. — Просто… вот Костенко тот же… Комендант ихний… Он же не такой был, как эти… офицеры белые. С ним хоть поговорить можно было. И порядка при нем больше было, а теперь вон казаки эти по домам шастают, последнее отбирают. Расстреливают, грабят… Сад вон опят заперли, дворника поставили, он всех гоняет. Одним «господам» жизнь, а нам — опять шапку ломай.

— Да! — подхватил Коська. — Отец говорит, теперь на заводе рабочие снова должны шапки снимать перед начальством и кланяться.

— Во-во. Все как баре, ходят, носы кверху. Да и офицер этот, что мне грамоту дал, он, конечно, помог, но такой из себя важный, слова лишнего не скажи! Жалко, если хорошего человека схватили, пусть он и красный.

Я замолчал, искоса наблюдая за реакцией друзей. Костик слушал с любопытством, Гнатка — хмуро, но без враждебности. Кажется, мои слова не вызвали у них отторжения.

— Ну, может, и правда, — неуверенно протянул Костик. — Отец тоже говорит, что при красных хоть и голодно было, но грабежей таких не было… А сейчас — не знаешь, чего ждать.

— А может, пошли в город, к базару, разузнаем, кого поймали? — предложил я. — Все равно делать нечего, скукотища!

Идея разведать обстановку, подстегнутая любопытством и скукой, пришлась им по душе. Мы повернули обратно, к центру. На базарной площади и в прилегающих переулках уже вовсю обсуждали утреннее событие. Слухи ползли, как змеи, обрастая подробностями и домыслами.

— … комиссара важного взяли, говорят! — шептала одна торговка другой у лотка с зеленью. — Бают, руководил всем подпольем ихним! Ночью облаву устроили, в доме взяли!

Сердце мое замирало при каждом новом обрывке разговора. Комиссар… подполье… Неужели Костенко? Я старался держаться спокойно, но внутри все сжималось от страха. Мы слонялись по площади, прислушиваясь к разговорам, спрашивая у знакомых мальчишек.

И вскоре пришли более точные сведения. Один из гимназистов, сын чиновника из новой управы, важно сообщил нам:

— Да не, не комиссара! Бери выше — самого Арсеничева взяли! Того самого, что в ревкоме председателем был! Ночью, у себя дома. Этот гад всех их подпольщиков знает. Теперь у него всё выпытают, и всех их повяжут!

Арсеничев! Не Костенко! Я выдохнул с таким облегчением, что едва не пошатнулся. Ноги вдруг стали ватными. Слава Богу, не Костенко! Он в безопасности, на том берегу. Мои усилия не пропали даром.

Но облегчение тут же сменилось другим чувством — тревогой и каким-то неприятным уколом совести. Арсеничев… Тот самый товарищ Арсеничев, который поверил мне, мальчишке, который помог вернуть отца с рытья окопов на завод, под бронь. Пусть он и красный, но он тогда помог моей семье. А теперь он в руках белых. И участь его предрешена — расстрел. Как и тех, первых…

Но тут меня будто накрыло холодной волной: до сознания дошел смысл фразы «выпытают и всех повяжут». Т-твою мать! Его же пытать будут! С первых лет появления в городе белых ходили упорные слухи, что деникинская контрразведка — ОСВАГ — это сборище отъявленных мерзавцев, не останавливающихся ни перед чем в желании выбить из попавшего к ним нужные показания. А значит… Значит, если Арсеничев расколется, они запросто могут выйти на Свиридова. А от Свиридова недалека дорожка и до меня…

Ай-яй-яй-яй, что-то надо с этим делать! Но что и как? Что я могу? Я — двенадцатилетний пацан с сомнительной репутацией и бумажкой от штабс-капитана, которая защищала только меня и мою семью. Влезть в это дело — значило подписать себе смертный приговор.

— Ну что, Ленька, отлегло? — Костик заглянул мне в лицо, ожидая увидеть перемену в моем настроении. — Не твой знакомый?

— Нет, — соврал я. — Просто все равно жалко человека. Хоть он и ревкомовец.

Мы побрели домой. Солнце уже клонилось к закату, бросая длинные тени на пыльные улицы. Я думал об Арсеничеве, его обреченном, безнадёжном положении, и о своем бессилии. Мое знание будущего, моя взрослая душа в теле подростка — все это было бесполезно перед лицом жестокой реальности гражданской войны. Я мог помочь одному, другому, но рядом тем временем ломались тысячи судеб. А мне между тем надо было выживать, любой ценой карабкаясь наверх.

Уже у самого дома я попрощался с Костиком и Гнаткой. Они пошли по домам, я же, немного помедлив, повернул обратно. Облегчение от мысли, что в пролетке везли не Костенко, было огромным, но мысль об Арсеничеве не давала покоя. Я чувствовал себя обязанным хоть что-то предпринять, хотя и понимал всю опасность и почти полную безнадежность этой затеи. Единственный, к кому я мог обратиться за советом и помощью, был Свиридов.

И вот я снова петляю по знакомым переулкам, стараясь не привлекать внимания. Добравшись до дома рабочего-инструментальщика, я постучал условным стуком. Дверь открыл сам Свиридов. Лицо его было мрачнее тучи, пушистые седые усы уныло обвисли.

— Заходи, Ленька, — сказал он тихо, пропуская меня внутрь. — Слыхал уже?

— Про Арсеничева? Да, — кивнул я. — Только что на базаре узнал. Ужас… Его… расстреляют?

— А то как же? — горько усмехнулся Свиридов, закрывая дверь на засов. — Председатель ревкома, старый большевик — еще при царе стачки организовывал! Такие им поперек глотки, таких они не милуют. Будут теперь показания выбивать… Чистка начнется.

— А… помочь ему никак нельзя? — спросил я прямо, глядя ему в глаза. — Может, подполье сможет его отбить? Или побег устроить?

Свиридов тяжело вздохнул и покачал головой.

— Отбить? Чем? Нас тут горстка осталась, надежных-то. Да и сидит он теперь под усиленной охраной, в комендатуре, небось. Побег? Тоже нереально. Охрана, решетки… Нет, Ленька, тут уж… — он замолчал, сжимая кулаки. — Вот если бы… если бы ствол ему как-то передать… Револьвер… Он бы живым не дался. Он мужик — кремень. Хоть одного-двух гадов с собой бы утащил, а потом… чтоб под пытками никого не выдать… — он снова замолчал, видимо, представляя эту страшную картину.

Мысль о самоубийстве мне не нравилась, она противоречила всему моему нутру, выработавшемуся в прошлой жизни. Но я понимал логику Свиридова, подпольщика времен гражданской войны: лучше смерть, чем предательство под пытками. И тут я вспомнил. Пистолет! У меня же был пистолет! Тот самый браунинг, который я когда-то вытащил у григорьевского сотника и спрятал под крышей дровяного сарая. Маленький, потёртый, но, кажется, вполне рабочий.

— Иван Евграфович, — сказал я, понизив голос. — Ствол… У меня есть. Браунинг. И патроны к нему — полная обойма.

Свиридов резко поднял на меня глаза. В них мелькнуло удивление, потом надежда, смешанная с недоверием.

— Прям браунинг? У тебя? Откуда?

— Неважно откуда, — отрезал я. — Главное — есть. И я готов его отдать. Только… как передать-то? В комендатуру ведь не пройдешь просто так.

Глаза Свиридова загорелись решимостью.

— Передать… Это уже наша забота, — сказал он твердо. — Найдем способ. Человек завсегда найдётся — распропагандировать, подкупить… Главное — чтоб ствол был! Ты сможешь его принести? Быстро, пока комендантский час не начался?

— Смогу, — кивнул я. — Сейчас же принесу!

Я выскочил из дома Свиридова, чувствуя одновременно страх и какое-то странное, лихорадочное возбуждение. Я снова был в деле, снова делал что-то важное, рискованное.

Добежав до дома, столкнулся с матерью на крыльце.

— Ленька, ну наконец-то! А ну, бери ведра — воды нет ни капли! Отец с работы придет уставший, а ему и умыться нечем! Давай, живо!

Пришлось подчиниться. Таскать тяжелые ведра от колонки, стоять в очереди с такими же, как я, мальчишками и бабами, слушать их пересуды… Это казалось невыносимо долгим и нудным после только что принятого решения. Но ослушаться матери я не мог.

Лишь когда солнце начало клониться к закату, я смог незаметно пробраться к себе в каморку, где в тайнике, под старым сундуком, был спрятан браунинг. Я достал его — холодный, тяжелый металл приятно лег в руку. Проверил механизм, патроны. Завернул револьвер в тряпку и сунул за пазуху.