Ленька-гимназист (СИ) - Коллингвуд Виктор

Нужно было идти к Свиридову. Снова крадучись, оглядываясь по сторонам, я вышел на улицу. Сумерки сгущались, зажигались редкие огни в окнах. Я уже почти добрался до нужного переулка, как вдруг услышал пьяные крики и конский топот. Из-за угла выехала группа казаков — те самые, что утром конвоировали Арсеничева! Теперь они были явно навеселе, горланили песни, размахивали нагайками. Видимо, праздновали удачную «охоту» и полученные наградные.

— … а он, комиссар-то, важный какой был! А как взяли — сразу сник! — горланил один, перевешиваясь с седла.

— … атаман по тыще «ленточек»* каждому отвалил! Гуляем, братцы! — вторил ему другой.

Я пулей метнулся за ближайший плетень, затаился за кустами. Сердце бешено колотилось. Только бы не заметили! Пьяные казаки еще опаснее трезвых! Лишь когда они прогрохотали мимо, не обратив на меня никакого внимания, и скрылись за поворотом, я перевел дух и, убедившись, что улица пуста, выскользнул из своего укрытия.

Через пару минут я уже снова стучал в окно Свиридову. Он впустил меня, лицо его было напряженным.

— Ну что, Ленька? Принес?

Я молча кивнул и вытащил из-за пазухи сверток, развернул тряпку. Свиридов взял браунинг. Его опытные руки привычно проверили оружие.

— Хорошая машинка, — одобрительно хмыкнул он. — Бельгиец? Надежный. Патроны есть?

— Семь штук, в обойме. Больше не было.

— Хватит, — кивнул Свиридов, пряча револьвер во внутренний карман своей куртки. — Ему много и не надо… Спасибо, Ленька. Ты… ты настоящий товарищ.

Он помолчал, потом уже тише добавил:

— Теперь иди домой. И забудь про это. Никому ни слова. Будто и не было ничего. Так надо.

— Я понимаю, Иван Евграфович.

— Иди. Будь осторожен!

Я вышел из его дома, чувствуя странную пустоту внутри. Я сделал то, что считал нужным. Передал оружие обреченному человеку, чтобы дать ему шанс умереть достойно. Правильно ли я поступил? Не знаю. Но что сделано — то сделано.

Я вернулся домой поздно, когда уже совсем стемнело. Улицы были тихи и пустынны, лишь изредка где-то вдалеке слышался пьяный хор, под вторящий ему лай собак нестройно распевавший казачью песню. Чувствовалась огромная усталость — и физическая, от всей этой беготни и напряжения, и моральная, от пережитого страха.

Дома горела лампа. Отец сидел за столом на кухне, хмурый, осунувшийся. Он вернулся с завода поздно, и вид у него был неважный. Мать уже спала, Вера и Яшка тоже сопели в своих койках.

— Где был? — спросил отец глухо, не поднимая головы от стакана с холодным чаем.

— Да так… гулял… — неопределенно ответил я, садясь напротив.

— Гулял… — повторил он с горечью. — Гуляй, пока гуляется! А вот у нас на заводе дела — хуже некуда.

Он поднял на меня усталые глаза.

— Администрация совсем заела. Деникинцы требуют с них бронепоезда. Не один, а сразу несколько! Да чтоб лучше, чем у красных! Ну, главуправляющий Пионтковский и зам его Шехтер и наобещали им. А из чего его строить-то? Стали подходящей нет почти. Все запасы красные вывезли или на тот первый поезд ушло. А та броня, что я тогда придумал… ну, ты помнишь, с прослойкой… так для нее тоже материалов не хватает. Ни рессорной стали нет, ни кокса, ни цемента, ни-че-го нет! Завтра вот снова собирают совещание, будут решать, что делать. Головой бьёмся, а толку…

Отец замолчал, тяжело вздохнул. Он явно ожидал от меня какой-то подсказки, как тогда, когда я «придумал» идею с многослойной броней. Он уже привык видеть во мне не просто сына, а какого-то невесть откуда взявшегося советчика, способного находить нестандартные решения. Но сейчас я промолчал.

«Нет, бать, извини, — подумал я про себя. — Одно дело — помочь красным, которые хоть как-то против бандитов стояли и которых я, по своему „послезнанию“, считал будущей силой. И совсем другое — помогать этим… белым… строить оружие против своих же. Нет уж. Хватит. Пусть сами выкручиваются».

Кажется, я увидел разочарование в глазах отца, но продолжал молчать.

— Не знаю, бать, — сказал я наконец тихо. — Тут я тебе не советчик. Сам видишь, времена какие… Может, и не надо им помогать слишком сильно? Переждать надо…

Отец посмотрел на меня долго, потом кивнул, словно поняв что-то.

— Переждать… Может, ты и прав, сынок. Переждать, пережить…

На следующий день по Каменскому пронеслась новая весть, затмившая даже разговоры о приезде Деникина и предстоящих реквизициях. Ночью в здании комендатуры, где содержался арестованный Арсеничев, раздались выстрелы. Председатель ревкома, когда его привели на очередной допрос, открыл пальбу из невесть откуда появившегося у него браунинга. Он пристрелил допрашивавшего его офицера, двух казаков из конвоя, вырвался на свободу, прыгнув в окно на кусты сирени, и только здесь был застрелен часовыми, стоявшими у ворот комендатуры.

Город гудел, как растревоженный улей. Одни шептались с восхищением — вот, мол, настоящий революционный комиссар, не сдался живым! Другие — с ужасом и злорадством. Белая контрразведка рвала и метала. Как оружие попало к арестованному? Кто передал? Начались повальные обыски у тех, кто был хоть как-то связан с Арсеничевым или подозревался в сочувствии красным. Несколько человек были арестованы по подозрению в пособничестве. Атмосфера страха снова сгустилась.

Я слушал эти разговоры, стараясь не выдать своего волнения. Сердце колотилось при мысли о том, насколько близко я подошел к краю пропасти. Но одновременно я чувствовал и какое-то мрачное удовлетворение. Арсеничев ушел непобежденным, не выдав никого под пытками. И мой браунинг сослужил ему последнюю службу.

«Хорошо, что я никому про него не рассказывал, — думал я, возвращаясь домой с базара, где слухи передавались из уст в уста. — Ни Костику, ни Гнатке… Никому. Меньше знают — крепче спят. И я целее буду».

Это был еще один жестокий урок этой войны: молчание — золото, а доверие — опасная роскошь. Я снова был один со своими тайнами, со своим знанием будущего и со своим страшным опытом прошлого. И эта ноша становилась все тяжелее. Но другого пути у меня не было: нужно было выворачиваться, выживать, и ждать своего часа. Часа, когда я смогу не просто наблюдать за событиями, но и влиять на них. Часа, когда Ленька Брежнев, мальчишка из Каменского, сможет, наконец, развернуть свою игру.

Прошло несколько дней. Страсти, вызванные дерзкой смертью Арсеничева и последующей облавой контрразведки, понемногу улеглись. Обыски стали реже, аресты прекратились — то ли не нашли никого, то ли решили пока не будоражить город сверх меры. Жизнь, как вода сквозь пальцы, утекала в привычное русло страха, слухов и бытовых забот. Отец по-прежнему ходил на завод, мрачный и молчаливый, и возвращался поздно, пахнущий металлом и безысходностью. Я старался не лезть к нему с расспросами, понимая, что работа на белых не приносила ему удовольствия, но молчание по поводу бронепоезда, кажется, проложило между нами какую-то незаметную трещину.

Я слонялся по городу, встречался с Костиком и Гнаткой на нашем «пляже», боролся, гонял тряпичный мяч, играл в городки и лапту, в расшибалочку и даже в карты, но мысли мои постоянно возвращались к заводу, к отцу, и к этим самым бронеплатформам, которые он строил теперь для врага.

«Ну что, Леонид Ильич, будущий Генеральный секретарь ЦК КПСС, — думал я, размышляя душными бессонными ночами. — Батька-то твой — тю-тю! Работает на белых… Строит им бронепоезда. А что потом? Красные ведь вернутся, это неизбежно, как восход солнца. И что тогда? Кто будет разбираться, по своей воле он работал или под принуждением? „Служил у белых“. Это же клеймо на всю жизнь! И как вы, извините, собираетесь в этаких условиях делать партийную карьеру? Тут в живых бы остаться! Ведь впереди 1937 год! Пришьют тебе бдительные товарищи из НКВД этакой ярлычок: „сын пособника белогвардейцев“. И всё, туши свет, клади партбилет! Сколько таких вот мастеров, инженеров, просто рабочих, волею судеб оказавшихся не на той стороне в Гражданскую, сгинуло тогда без следа? Тройка, десять минут — и к стенке. Или в лагерь, ёлки валить на Колыме…»