Ленька-гимназист (СИ) - Коллингвуд Виктор

Главный вопрос — сколько? Сколько песка нужно, чтобы диверсия удалась, но не была обнаружена сразу? Если насыпать слишком много, подшипник заклинит почти мгновенно, еще при маневрах на заводских путях. Тогда сразу поймут, что это саботаж, начнут искать виновных, и подозрение падет на рабочих цеха, на отца. Этого допустить было нельзя. Нужно было рассчитать так, чтобы поезд смог выйти с завода, проехать какое-то расстояние — вёрст пятьдесят-сто, — и только потом встать где-нибудь в пути. Чтобы поломка выглядела как следствие износа, плохой смазки, тяжелых условий эксплуатации. Короче, чтобы все было естественно.

Я прикинул. Буксы — узел массивный, смазки там много. Горсть песка, равномерно распределенная в смазке, не вызовет мгновенного заклинивания. Но мелкие песчинки будут работать как наждак, постепенно разрушая поверхности трения. Точно рассчитать, когда подшипник накроется, было, конечно, невозможно, но интуиция и технические знания из прошлой жизни подсказывали: нужна не одна горсть, а, пожалуй что, несколько, и, разумеется — в каждую буксу платформы. Но и не слишком много — так, чтобы процесс разрушения был постепенным, но неотвратимым.

План начал вырисовываться. Опасный, требующий хладнокровия и точности. Но я уже чувствовал, что вполне могу это сделать. Оставалось только выбрать подходящий момент и не попасться.

Возможность легально бывать на заводе, пусть и всего пару часов в день во время обеденного перерыва, сделала меня в глазах Костика и Гнатки почти взрослым. Они немного завидовали мне, когда я, возвращаясь с завода, в красках (иногда для важности немного привирая) рассказывал о гудящих станках, об огромных механизмах, о том, как льется расплавленный металл или как отец со своей бригадой ловко управляется с тяжелыми броневыми листами.

— Везет тебе, Ленька, — вздыхал Костик, когда мы в очередной раз собрались на нашем «пляже» после моих «трудовых будней». — Настоящим делом занят. А мы тут… все в песке возимся.

— Да какое там дело, — отмахивался я, хотя в душе мне было приятно их признание. — Чай заварить да кружки помыть — невелика работа. Под ногами только мешаюсь.

— Все равно! — не унимался Коська. — Ты ж на заводе! Видишь, как все там устроено. Может, и сам потом мастером станешь, как твой батя.

Конечно, несмотря на мою новую «работу», мы не бросали наших тренировок на берегу. Борьба, метание камней, бег наперегонки — все это продолжалось с прежним азартом. После той давней победы над Козликом мы чувствовали себя увереннее, и занятия эти приобрели новый смысл — мы становились сильнее, учились постоять за себя. Ну а потом, после очередной схватки, сидя на теплом песке, отдыхая и глядя на лениво текущий Днепр, мы болтали о том о сём. Однажды разговор как-то сам собой зашел о будущем — кем бы кто хотел стать, когда вырастет. Это были наивные, порой явно несбыточные мечты в это смутное время, но они помогали отвлечься от суровой реальности.

— Я бы телефонистом пошел, — мечтательно протянул Костик, глядя на паутину проводов, тянувшихся от заводского управления и вдоль железнодорожного пути. — Вот это работа! Сидишь себе в тепле, в наушниках, всех соединяешь… И все новости первым узнаешь! Кто кому звонит, о чем говорят… А захочешь — сам можешь с кем угодно связаться! И почет опять же. Вон, отец Лиды, Николай Валерьяныч, телефонным техником служит — все его уважают. И деньга, говорят, хорошая за это идёт!

— Телефонный техник… — хмыкнул Гнатка, который до этого молча ковырял палкой песок. — Скукота. Сидеть на одном месте, в проводах ковыряться, чужие разговоры слушать… То ли дело — вольным человеком быть! Как… ну, как махновцы!

Мы с Костиком удивленно переглянулись.

— Махновцем? — переспросил я. — Ты это, брат, серьезно? Это ж бандиты, натуральные бандиты!

— И вовсе не бандиты, а идейные анархисты! — горячо возразил Гнатка. Глаза его загорелись знакомым упрямым огнем. — Они за настоящую волю бьются! Чтоб без панов, без буржуев, без комиссаров! Делай, что сам хочешь, никому шапку не ломай! А если кто не по правде живет — так ему и в рыло можно дать, чтоб знал! Вот это жизнь! Свобода!

Я уже замечал, что Гнатка в последнее время стал часто околачиваться с Митькой Баглаем, тем самым внуком старого махновца, которого помяли тогда хлопцы из красного патруля. Видимо, Митькины рассказы о вольной жизни под черным знаменем нашли отклик в душе Гнатки, давно и многажды обиженного на несправедливости и ищущего свой путь. Зная, что анархизм обречен, задумался, как бы мне отвлечь приятеля от таких вредных мыслей.

Коське похоже пришла в голову та же идея.

— Ну ты, брат, даешь! — рассмеялся он. — В анархисты записался? С Митькой Баглаем теперь дружбу водишь? Отчаянный какой стал! Смотри, как бы тебе самому в рыло не дали за такие-то разговоры, если белые услышат. Ну, или красные — это всё равно!

— А пусть только попробуют! — зло сверкнул глазами наш непутёвый приятель.

Я видел, что он говорит всерьез, что эта идея свободы и борьбы «против всех» запала ему в душу. Спорить было бесполезно, да и опасно — он мог замкнуться в себе.

— Ладно, Гнат, про анархию твою потом поговорим, — примирительно сказал я. — А если серьезно, вот если б работать… Кем бы хотел? Ну, из рабочих специальностей? К чему душа лежит?

Тот, немного смягчившись, задумался.

— Работать… — он помолчал, глядя на свои сильные, уже украшенные мозолями руки. — Не знаю… Наверное, с деревом. Плотником или столяром. Люблю я дерево. Тихое оно, теплое. И пахнет хорошо — смолой, стружкой… Спокойная работа. И почет, опять же. Хороший столяр — он и мебель красивую сделает, и, если прижмёт, так и дом крепкий срубить может. Везде нужен!

Мы помолчали, каждый думая о своем. Наши мальчишеские мечты казались такими хрупкими и далекими на фоне грохота войны и неопределенности будущего.

Дни шли за днями, превращаясь в недели. Лето давно уже перевалило за середину, жара немного спала, но воздух по-прежнему был тяжелым и пыльным. Я исправно ходил на завод во время обеденных перерывов, таскал кипяток, мыл кружки, слушал разговоры рабочих и внимательно наблюдал. Отец и его бригада продолжали строить новые бронеплатформы для белых, работа шла медленно, с перебоями — не хватало то металла, то заклепок, то угля, то нужного инструмента. Но она всё-таки шла.

А рядом, на запасном пути в том же цеху, заканчивался ремонт поврежденного огнём красных бронепоезда «генерал Скобелев». Залатанный, подкрашенный серой шаровой краской, он выглядел почти как новый, грозно поблескивая стволами орудий и пулеметов. Работы подходили к концу. Уже установили новые колесные пары взамен разбитых, починили паровую машину локомотива, проверили механизмы наводки башен. Оставались мелочи — доукомплектовать боезапасом, провести последние испытания.

И разговоры в цеху все чаще вертелись вокруг скорой отправки этого стального монстра на фронт.

— Слыхал, Михалыч, нашего «Белого генерала» скоро отправляют? — спрашивал один рабочий другого, закуривая во время перерыва. — Говорят, на следующей неделе уже пойдет, под Царицын, вроде.

— Да уж, пора бы, — отзывался Михалыч, сплевывая на пол. — Заждались его там, небось. Машина-то знатная, крепкая. Повоюет еще за батюшку-царя… тьфу ты, за генерала Деникина.

Я слушал эти разговоры, и понимал, что надо решаться.

Если я хотел осуществить свой план с песком, действовать нужно было немедленно, в ближайшие дни. Пока бронепоезд еще здесь, в цеху, пока к нему есть доступ. Потом будет поздно.

Мысль об этом не давала мне покоя. Просто сделать это самому, в одиночку? Риск был огромен. Попасться — означало не только свою гибель, но и подставить отца, всю семью. Кроме того, я никогда не забывал о своем действительном предназначении. А ведь если меня схватят с песочком в кармане — все, о грандиозных преобразованиях великой Советской державы можно будет навсегда забыть! Нет, нужна была поддержка — делать такое рискованное дело своими собственными руками было бы верхом безрассудства. Но и оставить все как есть, превращая отца в пособника белогвардейцев, тоже не резон.