Опричник (СИ) - Борчанинов Геннадий

Поэтому Зубова просто и бесхитростно повязали среди бела дня. Вернее, пригласили прогуляться. Саблю у него никто не отбирал и по почкам не бил. Его повели наружу, а я зашёл в кабинет к Даниле Фёдоровичу Вылузге.

Тот хмуро царапал пером по бумаге, стоя за пюпитром. Поднял на меня взгляд, настороженный, опасливый.

— Здрав будь, Данила Фёдорович, — закрыв за собой дверь, сказал я.

Раньше я не стал бы входить вот так, без приглашения. Теперь же… Кто-то скажет, что я обнаглел, но я считал, что дьяков Разрядного приказа было бы неплохо самую малость припугнуть. И Вылузгу тоже.

— Давно не виделись, Никита Степанович, — сказал он.

Между строк ощущалось, что он с великой радостью не виделся бы ещё столько же. Нисколько бы не расстроился. Опричников начинали побаиваться, и меня тоже.

— Чем обязан? — спросил он, пытаясь скрыть пошаливающие нервы с помощью усердной работы, делая вид, будто он сосредоточенно что-то пишет.

— Да так я, заглянул просто, почтение выказать, — сказал я, оглядывая его кабинет, заваленный бумагами и документами.

— Польщён зело, — буркнул дьяк.

— Зубов твой… Немцам за серебро списки разрядные продавал, — как бы между делом сообщил я. — Ты к остальным своим дьячкам приглядись. Может, тоже кто приторговывает.

— Присмотрюсь, — осторожно сказал Вылузга. — Токмо… Чего же тут такого страшного?

Я посмотрел на него, как на идиота. Похоже, Вылузгу с этой должности тоже надо убирать.

— Коли немец знать будет, сколько у нас кого на границах, то и знать будет, сколько против нас войска выставить, — словно малому ребёнку, объяснил я. — А врага обманутым держать надо день и ночь. Обманул, считай, победил.

Мне вдруг вспомнилась известная история про то, как американцы по фотографии из «Огонька» вычислили потребляемую мощность секретных советских объектов. Тут, конечно, аналитики ЦРУ ещё не завелись, но и Зубов предоставлял уже готовую информацию, которую даже не надо как-то обрабатывать и дешифровать.

— Понял, — сказал дьяк.

— Хорошо, что понял, — хмыкнул я. — Сам тоже… Аккуратнее будь. Не ровен час, государь осерчает…

Вылузга побелел, нервно сглотнул. Если раньше царский гнев ограничивался недолгой опалой и возвращением к службе, порой даже на должность повыше прежней, то сейчас все достоверно убедились, что можно запросто лишиться головы, а не только доходного места у кормушки.

Я ещё раз посмотрел на него, улыбнулся участливо и вышел, не прощаясь. Оставляя дьяка Вылузгу трястись от неопределённости. Рано или поздно, похоже, придём и за ним.

Работа кипела. Даже без моего участия. Штат опричников рос не по дням, а по часам, учёба не прерывалась ни на день, маховик репрессий мало-помалу раскручивался всё сильнее. Опричники выметали измену. И в отличие от несбывшегося варианта истории, пока обходились без перегибов. Царский гнев сдерживала царица Анастасия, поправившаяся после болезни, излишне ретивых опричников сдерживал я, переводя на внутреннюю службу.

Короче говоря, пока русское войско отважно сражалось в Ливонии, мы воевали на внутреннем фронте против изменников и предателей. То и дело нам попадались литовские агенты наподобие Курбского, присягнувшие Сигизмунду и планировавшие бежать в удобный момент, иногда, в основном, среди татар, попадались любители крымцев, продававшие информацию им.

Сигизмунд, между тем, в войну пока так и не вступил, медлил, а русские полки под началом Мстиславского осадили ещё один орденский замок, Вильян. Ощущение было такое, что ещё чуть-чуть, и Ливония падёт целиком, как перезревшее яблоко, но немцы пока держались надеждой, что Сигизмунд не предаст и придёт к ним на помощь.

Беклемишевская башня больше не могла вместить всех желающих пожить в её подвале, и под тюремные камеры пришлось освободить место в Константино-Еленинской и Троицкой башнях. Впрочем, долго в камерах не засиживались. Одни отправлялись прямиком на плаху, другие — в отдалённые монастыри типа Соловецкого, третьи — на свободу, под надзор или домашний арест.

По каждому арестованному велось дознание и суд рассматривал все стороны, нередко отпуская схваченных по ложным доносам прямо из зала суда. У нас не было планов на поимку и палочки в журнал учёта мы не ставили, так что цели посадить как можно больше у нас не стояло. Наоборот, я ратовал за то, чтобы сажать и казнить только тех, чья вина железобетонно доказана. Например, чистосердечным признанием или вещественными доказательствами. Письмами, к примеру, как это было с Курбским.

Но даже так палача загрузили работой по уши. К нам приходили с повинной, каялись, падали в ноги, прося пощады. Таких, в большинстве своём, отправляли на покаяние в монастыри, изолируя от мира и политической жизни. Да и царь, когда видел искреннее раскаяние на лицах своих бояр и дьяков, неизменно смягчался, не желая брать ещё один грех на душу.

Далеко не все из этих помилований я одобрял, но и не мне решать, кого казнить, а кого миловать. Всё это царские дела, не мои.

Пока что волна арестов ограничивалась только Москвой и ближним Подмосковьем, на всю остальную страну пока не хватало сил и времени, хотя я достоверно знал, что там изменников ничуть не меньше, а порой даже больше. До погромов, подобных новгородскому, дело пока не дошло.

Однако и за это нас уже начали недолюбливать. Не в народе, простой народ горячо радовался, когда летели боярские головы. Среди власть имущих.

На очередной исповеди перед причастием, например, я выложил всё, в чём хотел покаяться, но отпущения грехов не получил.

— Во всём ли покаялся ты, сын мой? — строго спросил меня священник.

Я задумался, вспомнил перечисленное. Греховные мысли о бабах, чревоугодие, лень, сквернословие, непочитание церковных праздников. Вроде бы всё.

— Во всём, отче, — сказал я.

— А как же невинно убиенные? — нахмурился поп.

Лично я никого не убивал. А палач в том наверняка уже покаялся.

— Это какие? — не понял я. — Я никого и пальцем не тронул.

Короче говоря, вышел из церкви без причастия, священник меня не допустил. Для местных — наказание суровое. Для меня… Ну, остался без ложки кагора. Иван Висковатый, который руководил Посольским приказом, вообще на три года был отлучён от причастия, и ничего.

Малюту отлучили тоже. Церковь нас боялась, хоть мы пока и не трогали епископов и митрополита, чуяли за собой вину. Каяться перед царём не спешили. Церковники пока просто выжидали.

Вообще, с церковью складывалась странная ситуация, когда она владела огромным количеством земель, собирала милостыню и собственные налоги, владела собственными ремёслами и промыслами, самочинно общалась с греческими церковниками, плясавшими под дудку османского султана. Государство в государстве, фактически, и рано или поздно их тоже придётся стричь и раскулачивать, но против церкви Иоанн пока выступать не осмеливался.

А ещё очень скоро опричная служба понесла первые потери. Не во время штурмов или арестов. Васька Космач возвращался в слободу поздним вечером, в сумерках, и не доехал. Неизвестные ссадили его с лошади и зарезали, а потом сбросили в придорожную канаву, не взяв с мёртвого тела ни саблю, ни кошелёк, ни сафьяновые сапоги. Даже лошадь не увели, и она прискакала в слободу без всадника, переполошив караульных.

Ваську немедленно отправились искать, но нашли только следующим утром. Следов, естественно, никаких не осталось.

— Зарезали Ваську… — пробормотал хмуро Скуратов, глядя на бледное обескровленное лицо опричника, которого выволокли из канавы на дорогу.

Я задумчиво поиграл желваками, тоже глядя на Космача.

— Больше по одиночке не ездим и не ходим, — произнёс я. — Даже на полчасика. Даже по важным делам. Минимум двое.

— Это всё бояре… Стервецы… — прошипели в рядах опричников.

Этого можно было ожидать. Если честно, я даже думал, что это случится раньше, гораздо раньше.

— Может, бояре, может, не бояре, — хмуро сказал я. — Но не тати ночные… Вон, и мошна с собой, даже не взяли ничего.