Опричник (СИ) - Борчанинов Геннадий

— Спаси Христос! — поблагодарил я рынду и побежал догонять опричников.

Князя Хохолкова уже заводили в царские палаты, испросив, разумеется, разрешения. Иоанн Васильевич был готов его принять, ну а мы должны были обеспечить охрану на время их встречи, а затем проводить князя в Беклемишевскую башню, в его новое место обитания, если, конечно, царь не повелит иначе.

Разговаривали они за закрытыми дверями, один на один, и содержимое из беседы осталось для меня загадкой. Мы ждали у дверей, как верные сторожевые псы, а когда царь позвал нас, чтобы мы забрали Хохолкова, тот стоял перед государем на коленях. Видимо, пытался вымолить прощение. Не получилось.

Я вопросительно посмотрел на царя.

— Уводите, — с презрением глядя на Хохолкова, сказал он.

Не «отпустите», а «уводите». Всё ясно.

— Идём, князь, — сказал я. — Не заставляй тебя силком тащить.

Иван Юрьевич нехотя поднялся, захромал к выходу. Лицо его, распухшее от побоев, застыло в выражении глубокой скорби и отчаяния. Всё же он до последнего надеялся разжалобить государя, вымолить у него жизнь или даже свободу. Царь остался непреклонен, приобретая наконец ту жёсткость, необходимую всякому самодержцу. В нынешнем варианте истории для этого не пришлось ждать, пока враги отравят его супругу.

Мы вывели совершенно раздавленного князя наружу, поволокли к месту его заключения, где он будет ожидать решения суда, который, скорее всего, приговорит его к казни. Хотя царь, по своему обыкновению, может проявить милосердие в самый последний момент, особенно, если митрополит хорошенько подсядет ему на уши перед казнью или во время неё.

Сдали Хохолкова на руки царским дознавателям, вышли на кремлёвский двор. Новых указаний государь пока не давал, развлекайтесь как хотите, так что я отпустил опричников, наказав к вечеру явиться в слободу, а сам отправился на торг возле Красной площади. Немного проветриться, подышать свежим весенним воздухом и подумать, как мне вернуть расположение Евдокии.

На торге от меня, к счастью, не шарахались, как от чумного, но пару-тройку косых взглядов я всё же заметил. Не всем по душе была новая опричная служба, некоторым она была как серпом по яйцам, особенно тем, кто крепко связывал свои дела и чаяния со старой аристократией. Все, однако, хорошо понимали, куда дует ветер и чего хочет государь.

Некоторые, наоборот, завидев моё чёрное одеяние и саблю на поясе, широко мне улыбались. Пара торговцев даже попыталась меня угостить с разницей буквально в пару минут, калачом и яблоком, но я отказался и от того, и от другого. Не потому что был сыт, а из-за банальной подозрительности и паранойи. Принимать пищу из рук незнакомцев мне теперь строго запрещено, иначе жить я буду очень и очень недолго, потому что одной только клеветой мои противники не ограничатся.

Я прошёл несколько рядов, лениво разглядывая товары на прилавках, вышел к персидским купцам, которые могли теперь свободно торговать в Москве, поднимаясь вверх по Волге и обходя стороной османские владения. Кроме ковров и причудливых ваз на их прилавках лежали украшения из золота, и я остановился напротив, разглядывая кольца и серьги, поблескивающие в свете высоко стоящего солнца.

Да, пожалуй, можно и развязать мошну. У меня как раз скопилось немного свободных денег, так что я приобрёл у смуглокожего торговца золотую подвеску с камнем. На кольцо я так и не решился, полагая, что торопиться не стоит.

Не то чтоб я боялся женитьбы. Я понимал, что здесь мне придётся провести остаток жизни, до самого конца, и лучше провести это время с верной супругой, но меня останавливало то, что мои враги сразу же нацелятся и на неё. А надёжно защитить молодую жену я не всегда буду способен. Я не всегда буду рядом.

На другом прилавке я купил чудесный цветастый платок, завернул подарок в него, вновь отправился к Кремлю. К царицыному терему. Хоть я и понимал, что Евдокия сейчас не желает со мной разговаривать, я надеялся, что смогу её хотя бы увидеть.

Всё тот же рында, завидев меня, подходящего к калитке, усмехнулся, но путь всё равно перегородил.

— Нельзя. Сам понимаешь, — сказал он.

— Понимаю, — сказал я, поправляя саблю на поясе. — Я и не вхожу. Вот здесь постою, рядышком.

— Это можно, — понимающе улыбнулся охранник.

В конце концов, все мы люди. Даже дворцовые рынды. Возможно, для дворянина и служилого человека было позором стоять вот так, дожидаясь хоть малого шанса увидеться с девушкой, но пусть попробуют сказать мне это в лицо. Буду, как хитроумный идальго дон Кихот Ламанчский, мочить каждого, кто усомнится в красоте и изяществе моей Дульсинеи. То есть, Евдокии.

Так что я встал неподалёку от калитки, приняв полную достоинства позу и положив руку на саблю. Даже если она сама меня не увидит, другие царицыны слуги наверняка ей скажут. На благосклонность её я даже и не надеялся, но передавать подарок через третьи руки не хотел. Уж лучше сделать всё самому.

Вскоре стоять так стало жарко, но я взглянул на рынду, который, как ни в чём не бывало, нёс службу в железной шапке и бахтерце, и мысленно поставил себя на его место. Я, бездоспешный, явно не так сильно жарился, как он в своей броне, так что это придало мне сил.

Мимо нас то и дело проходили слуги. Истопники, водоносы, конюхи и прочие обитатели терема, поддерживающие повседневное его существование. Мелькали знакомые лица, кто-то даже почтительно со мной здоровался. Значит, и Евдокия скоро обо мне услышит. Сплетни разносятся моментально, на сверхзвуковой скорости.

Ждать пришлось даже не так долго, как я рассчитывал. Евдокия вышла за ворота, налетев на меня разъярённой фурией.

— Ты зачем меня позоришь? — прошипела она.

— Разве? Вроде просто стою, — с наигранным недоумением сказал я.

— И зачем ты тут стоишь? — фыркнула она.

Я покосился на рынду. Тот ухмылялся в бороду, но в целом делал вид, что его это не касается.

— Погода сегодня хорошая. Красота вокруг. Почему бы и не постоять? — сказал я.

— Дурак! — фыркнула Евдокия, резко поворачиваясь, чтобы уйти.

— Постой! — попросил я.

— Чего ещё⁈ — скривилась она, но всё же остановилась и развернулась ко мне.

— Поговорить я хотел. Прощения попросить, — тихо сказал я.

Слова эти дались мне нелегко, и я бы с куда большей охотой поскакал с саблей в руке на превосходящие силы противника. Мне вспомнилось вдруг, как средневековые поэты и авторы рыцарских романов сравнивали общение с прекрасной дамой с осадой крепости. Вранье, осада крепости занятие крайне унылое и однообразное.

Евдокия вздохнула, посмотрела по сторонам. Вести такие беседы у самых ворот — идея не самая лучшая. Мы неторопливо пошли прочь. Подальше от любопытных взглядов разного рода сплетниц, наверняка глядевших на нас из окон царицыного терема. Уж они-то с большим удовольствием послушали бы.

— Ну, говори, — холодно произнесла она, когда мы немного прошлись в тишине.

Я немного помолчал, подбирая слова.

— Прости, Евдокия, — сказал я, не найдя ничего лучше.

— За что? Ты ничего не сделал, — фыркнула она.

— Вот за это и прости, — сказал я. — Служба не отпускала никак.

Она молча дёрнула плечами, поправила выбившийся из-под платка локон.

— Я уж думала, сгинул ты где-то… Хоть бы весточку какую послал, записку, — пробормотала она.

— Посылал, — сказал я.

Не поверила, похоже. Мы ещё немного прошлись в тишине. Разговор не клеился.

— Каждый день о тебе думал, — решился я на небольшую ложь.

— Кабы думал, так зашёл бы, — нахмурилась Евдокия. — Сколько ты в Москву приезжал? И только сейчас сподобился.

— Служба, Евдокия, служба… Порой вздохнуть времени нет, — сказал я.

— Да, сказывали мне… Больше так не пропадай, ладно? — попросила она.

— Не буду, — пообещал я, доставая из-за пазухи свёрток с подарком. — Держи. Это тебе.

Она недоверчиво приняла подарок, развернула, удивлённо вскинула брови, залилась румянцем.

— Ой, красота какая… Это мне? — не поверила она.