Патриот. Смута. Том 6 (СИ) - Колдаев Евгений Андреевич

Народ загудел, переглядывались все друг с другом, не понимали как же так возможно.

— Собратья, Тула дело такое, важное, согласен. — Прервал я их. — Но сейчас важно Ляпунова встретить. Остальное потом. Готовьтесь. А на сегодня все. Свободны все. Григорий, останься, письма писать надо.

Все поднимались, кланялись, расходились, торопились к своим сотням. Я обсудил со своим собратом ситуацию, составил десяток писем. Григорий в своей манере ворчал, но больше даже удивлялся.

Как закончили, проводил его. Довел прямо до одной из башен. Там дозор стоял, сторожили крепко. Взглянул на небо, звезды красивые, месяц. Хорошо. Ветрено только. Обошел окрест, проверил посты все, вернулся. Охране терема наказал глядеть в оба, поскольку отвечали они за самого царика воровского.

После всех этих дел сам спать отправился. Как обычно, под рукой сабля, пистолет. Утро вечера мудренее. Смежил веки и…

Встретило оно меня вполне обыденно. Правда, петухов здесь не было, не орал никто во дворе. Зато снизу доносился шум готовки и шел приятный запах еды. Вышел, спустился.

Какая встреча!

Ванька на стол в приемном покое накрывал. Давно я не говорил с ним, да и виделся в походе не то чтобы часто и больше мельком.

А он — глаза и уши в обозе. Расспросить какие настроения, всегда интересно.

Увидел меня, аж прослезился. Но обниматься не кинулся, сдержался.

— Хозяин мой, господарь, Игорь Васильевич. Что же вы, я же для вас. — Затараторил. — Прознал, что вы. Ждал в лагере. Палатка же, шатер там. Для вас все. Поставлено уже, все было. А вы здесь. А про меня ни слова. Ни приказа. Ничто. Сидел, ждал. Ну а ночью решил… А эти у ворот, сказали, нельзя. — Темп его поубавился. Выдохся немного парень. — Мне… Представляете, хозяин, мне и нельзя к вам. Только вот поутру пустили.

Про себя я отметил, что бойцы-то молодцы. Кого попадя не пустили. Да, Ванька был человек, близкий ко мне. Слуга как никак, старый знакомец. Но раз не приказал я, его к себе — значит, нечего гражданским здесь делать. Надо будет позовут — это верная мысль.

Значит кого попадя тем более просто так не пустят.

— Ванька. Рад тебе. — Ответил я улыбаясь. Двинулся к нему. — За завтрак спасибо. Ты это… Банька здесь есть? А то с дороги вчера вообще некогда было.

— Все сделаю, все будет. Вы ешьте пока, а я все подготовлю. Есть банька, я уже прознал где. Уверен был, пожелаете.

Расторопный он у меня.

— Как жизнь твоя в обозе? — Решил спросить, заходя на понимание самого важного. Чужого настроения в воинстве моем.

— Да как, господарь мой, хозяин. Трясусь, еду. Еду, трясусь. За вас переживаю. Как скажут, что вы-то, вы се. Аж сердце в пятки.

— Царика видел уже?

Я смотрел за его мимикой, интересно мне было, что ощутит этот человек, услышав такой вопрос.

Он дрогнул, даже отпрянул чуть.

— Слушал я, господарь. — Тряхнуло его сильно. — Сплюнуть бы, да пол пачкать не приучен. Не видел и не желаю. Человеку этом в глаза смотреть. Мерзость. Лжец, коих нет на свете. Иуда, пожалуй, с ним только сравниться.

О как. Не думал я, что отвращение вызовет настолько сильное.

— А откуда прознал, с чего решил?

Словами Ваньки сейчас, скорее всего, говорило воинство мое. Люди, которые пришли со мной от того лагеря на Упе у моста рассказали же все. Так или иначе, все пятьсот человек слышали то, что творилось там, на берегу, у обочины дороги. Мой разговор с Лжедмитрием и его истерику на грани безумия.

Рассказали сотоварищам. Ну и в обозе об этом прознали сразу.

Что Ванька тут же подтвердил.

— Люди сказали. Сознался он, гад такой, что не царь никакой. Плакал, просил тебя, господарь, смилостивиться и не убивать его. Пожить дать. И вы, господарь… Вы… — Он прямо с трудом мог слова вымолвить дальше. — Гада этого пощадили. Слово ваше закон, но я бы его… Я…

Он сбился. Головой замотал.

Чувствовал я, что злость в нем закипает, волнами накатывает. Сам на себя непохож. Обычно либо угодить хочет, либо трусит, или волнуется, переживает. А здесь, прямо разошелся.

— Ванька. — Подошел, хлопнул его по плечу, ободрил. — Ты не думай о таком. Надо. Знай это. Для дела нужно, вот и живет упырь этот. А пока баньку мне истопи, да одежду чистую подготовь. Вечером гость у нас будет знатный.

— Ляпунов. — Лицо моего слуги выражало огромный скептицизм.

— Он самый.

Чуть помедлил Ванька, повозился с едой. Не ответил ничего сразу, а лишь спустя некоторое время произнес.

— Готово все, извольте кушать. А я уж пойду, баньку топить, господарь.

— Не торопись. Давай, рассказывай, что в обозе-то слышно.

Я сел, принялся за кушанья. Все же слуга мой молодец. Люди служилые просто готовили, а он уж расстарался. И живность какую-то притащил, добыл где-то. Хоть и холодную, но все же мясо. Кашу запарил, и квас, и капуста с морковкой.

— Давай сам, угощайся. — Махнул ему на еду.

Он, малость удивленный, сел за стол. Видимо, не привык, что я приглашаю его. Хотя за прошедшее время уже должен был понять, что не так важен мне чин и род человека, сколько дела его. Все отношения от этого строились. Пока получалось.

А дальше — сложнее будет. Бояре, это не мое воинство, это люди сложные. Весь этот этикет дворцовый. Все чинопочитание. Поэтому-то и не хотел я в цари. Какой из меня к чертям, государь, если я книг местнических отродясь не читал и за столом с князьями не сидел ни разу.

Я человек советский. А как любил говорить мой, что у Доватора служил: «Сынок, помни, господ у нас в семнадцатом году отменили».

Может удастся здесь в семнадцатом веке это сделать? Кто знает.

Пока завтракали Ванька поведал мне о настроениях в обозе. Слова его радовали. Выходило, что воинство духом сильно. Поговаривают в нем, что господь сам меня ведет, длань мою и разум мой направляет. Да, чудаковат прилично я, в глазах простых воинов, да и сотников кое-каких тоже. Местами прост, как рядовой служилый, а местами уж больно заумен.

Так, что не понять.

Но считают, что к добру все это. Силу чувствуют, дела видят и говорят, что живота своего за меня не пощадят.

— Что думаешь, Ванька. — Я заговорил чуть тише. — Если Собор будет, что войско скажет?

Ответ был очевиден, но все же решил узнать мнение.

— Известно, что, господарь — Он покраснел. — Вы только не яритесь. Знают все, что царем вы быть не хотите. Только… — Он вздохнул. — А кому еще-то?

— Что на Руси людей мало что ли? Кровей благородных.

— Вы, господарь, не гневайтесь. Но люди говорят. — Он помолчал, добавил. — То не я, то люди, господарь. А кому еще-то? Вы благодетельный, достойный, отважный, лихой до безумия. Себя не щадите один. О людях и о Родине, как думаете.

— Как? — Спросил я жуя.

— Много и разумно. Ведомо ли, сами к татарам ездили. В бой людей вели. Сами в первых рядах стояли. Мурзе этому поганом, голову срубили. Вы один. Елец брали, сотней. Там у бродов смертоубийства не допустили и мальчишку безусого не казнили. Хотя отец его предателем был…

Ну, здесь бы я поспорил, конечно, на тему предательства, но раз молва шла такая, значит, люди-то думали именно в этом ключе. А Ванька тем временем продолжал рассказывать, повторяя слова воинов рядовых.

— В монастыре том, близ Дона какие-то чудеса с вами творились. Свет на вас снизошел, и очи ваши словно огни горели. Кто-то даже крыла ангельские поутру видел…

М-да, хватит завирать-то. Какие крылья? Какие глаза?

— Крест святой в роднике нашли и знамя дождалось вас. Само признало, потребовало. Монахи-то об этом шептались.

Так, это уже ну совсем перебор. Какие монахи шептались? О чем и с чем? С полотном? Просто взяли да вручили мне прапор. Но молчал я, жевал и продолжал слушать. Квасом кислым запивал черствый хлеб.

— Думают все, что вас на царство просить надо. Как в Москву войдем. Так всем миром. Серафима подбивают. На каждой из служб бойцы умоляют с вами говорить.

— О чем же?

— Так все о том же.

— Понятно. — Я хмыкнул.