Степан Разин. 2 (СИ) - Шелест Михаил Васильевич

Февраль 1649 год

— Отче, прими ещё исповедь мою, — проговорил я после перечисления всех своих грехов, поднимая взор на лик патриарха Иосифа.

— Кайся, сын божий, — приветствовал меня патриарх, кладя ладонь на мою голову.

Снова склонившись над его рукой, я произнёс:

— Известно мне стало, отче, что замысленно ужасное злодеяние против нашей церкви.

— Кем замысленно? — тихо спросил патриарх.

— Нашим государем и митрополитом Никоном.

— Откуда знаешь?

— Сам слышал.

— В чём умысел?

— Хотят нас подчинить греческой церкви.

— Хм! То не секрет, что царь и государь наш Алексей Михайлович мыслит сблизить русские обряды с греческими. В чём злой умысел.

— В том злой умысел, отче, что предадут анафеме всех двумя перстами крестящихся и старые обряды свершающих. Вплоть до умерщвления.

— Ты думай, что говоришь? Какая, млть, анафема? — неожиданно «споткнулся» патриарх. — Не может такого быть! Троеперстне креститься мирянам собор пятьдесят второго года не позволяет. И другие соборы поддерживали сие. Не лжёшь ли ты, отрок?

— Не лгу, отче. И ещё прошу, не сказывай о том, что я тебе сказал, никому.

— Да, как можно⁈ Сие — таинство исповедь! Никак не можно, сын божий! Только ска, для чего ты мне в сём исповедался?

— Ещё скажу… На речке Ахтубе построю я городки, в коих приму всех, кто побежит от новин Никоновских. Его ведь патриархом вместо тебя изберут, как ты преставишься.

— Когда я преставлюсь? — удивился Иосиф. — Не собираюсь вроде. И-и-и… Переменить меня, скинуть меня хотят, а будет-де и не отставят, и я-де и сам за сором об отставке стану бить челом[1].

— Не надо, отче, выбери лучше тех отцов церкви, на коих в старой вере положиться можно. И пришли ко мне. Хочу сберечь и их на Ахтубе.

Иосиф думал долго. Потом поднял меня с колен и сказал:

— Пошли, сын божий, в келью. Поговорим.

Кельей патриарх называл небольшую комнатку с квадратным столом у застеклённого окна, стульями с резными спинками, изразцовой в голубых тонах нагревательной колонкой во всю стену и ширмой, за которой угадывалось ложе.

— Прикажи принеси самовар, — попросил Иосиф служку, парня-чернеца лет тридцати. — И к чаю мёд с баранками.

Служка молча вышел и вскоре на столе появился, и самовар, и баранки, и мёд, и фарфоровые с белыми яблоками на синем фоне чашки, типа пиал, на блюдцах.

— Так, что ты говорил про перемены? — спросил Иосиф после того, как мы опростали по одной чашке чая и налили по второй.

Отхлебнув горячий напиток, я тронул левым указательным пальцем своё ухо и показал им же на стены «кельи». Старик хмыкнул.

— Свершаться с божьей помощью, — сказал я, ибо молчать было нельзя. Мало ли? Вдруг и впрямь подслушивают патриарха. — Перемены в Измайлове очевидны. Хотел попросить тебя, отче, взять на посадку для своего огорода картофель. Полезный продукт для пропитания.

Иосиф удивлённо вскинул брови, но ничего «нежелательного» не сказал, а продолжил обсуждать тему картофеля и иных заморских овощей.

— Пойдём, провожу, — сказал Иосиф, когда мы откушали по третьей чашке чая, а я поднялся из-за стола и склонился пред патриархом с благодарственными поклонами.

За ним, было, увязался служка, но, увидев движение бровей «патрона», задержался у патриаршей кельи.

— Меня совсем отстранили от патриарших дел, — сказал он, когда мы вышли на улицу. — Думаю отказаться от престола.

Я ничего не сказал.

— Что посоветуешь?

— Могу ли я что-то советовать, отче? Я сказал про то, что меня смутило и попросил сделать то, чтобы спасти хоть кого-то, ибо затевается большое злодейство и грядёт большая беда. Слышал ещё, что приедут православные патриархи из южных стран, но знаю точно, что умысел у них предать анафеме старую русскую церковь.

— Беда-а-а, — проговорил патриарх. — Но, Бог всем нам судья. И дай Бог свершиться твоим начинаниям, отрок. Вьюнош ты, но ношу на себя взял великую, богатырскую. Крепись и неси с Богом! Благословляю!

Я склонился над его рукой.

С тех пор и до его смерти в пятьдесят втором году, мы встречались с ним часто. Я «исповедовался», каясь в своих и чужих грехах, а патриарх внимал мне и осторожно собирал вокруг себя другой круг «ревнителей веры». Который, после ухода патриарха, принял на себя я, вручив половинку разрубленного фунта старцу Никифору, ближайшему другу почившего Патриарха.

Вот с ним-то и началась у нас настоящая работа, ибо новоизбранный патриарх проявил себя, как враг старой русской церкви с первых дней своего восшествия на престол, и моим новым друзьям стала очевидна правдивость моего предсказания. Они едва не записали меня, как провидца, и мне пришлось долго объяснять Никифору откуда ко мне пришли знания о грядущих напастях.

Именно, благодаря Иосифу и Никифору, я теперь не ощущал недостатка в проповедниках. Мои неоднократные объяснения первопричин реформирования церкви и серьёзности намерений реформаторов, убедили старцев не «горячиться» и не вставать на защиту прежних устоев рьяно. Оставались, конечно, такие, противники Никона, как Аввакум, но тех и смирить не было никакой возможности, хотя товарищи по несчастью и призывали.

Благодаря «превентивным мероприятиям», проведённым патриархом Иосифом, деяния Никона на посту патриарха не стали неожиданностью, а потому «староверы» получили психологическое преимущество. Хотя не избрать Никона на пост патриарха у них не получилось. И это одно убедило их в серьёзной подготовке реформаторов и жестоких намерениях царя Алексея.

Старцы встали к реформаторам в тихую оппозицию, пытаясь убедить противников в дискуссиях, к коим я их немного подготовил. Уж подебатировать я умел и аргументы были подобраны неплохие, как, например, то, что троеперстие было принято греческой церковью в четырнадцатом веке, а до этого и там миряне крестились двумя перстами. Ну и про унии с латинянами, и про патриарха Константинопольского Кирилла Лукариса, кальвиниста по своим взглядам, не только написавшем еретическое произведение «Восточное исповедание христианской веры», которое было предано анафеме Константинопольским собором, но и не отрёкшегося от него.

Однако, никакие аргументы на смогли отменить желания реформаторов переписать русские «священные» книги по «греческому образцу» и намерения Никона возвыситься за счёт уничижения себе подобных. Слишком много Алексей дал Никону власти, разрешив «писаться» Великим государем. Дал, а потом забрал.

Сразу после пятьдесят шестого года, то есть после того, как Никон объявил анафему всем, молящимся двуперстно, поток беженцев на Ахтубу увеличился кратно и стал, фактически, не прекращающимся. Люди шли и ехали круглый год. По обоим путям: Дону и Волге, старцами с помощью доброго люда были оборудованы обители и склады с необходимым количеством провианта, лаптей, обмоток и иного скарба.

Тут ещё надо понимать, что по Дону пахать землю было запрещено, дабы казаки не оставляли граничную службу. И хлеб, и иное довольствие присылала Москва. А потому, пахотные крестьяне «осесть» на Дону никак не могли. Что мне, естественно, было на руку.

Мои же казаки, приписанные к землям на Ахтубе мной лично, несли службу вдоль юго-восточной границы Руси и активно гоняли калмыков, полноценно отрабатывая то довольствие, которым их обеспечивали охраняемые ими поселенцы.

Регулярно отправляя в Москву доклады о обстановке на «фронтах борьбы с нашествием калмыков», я не стеснялся в красках и гиперболах, и государь не потребовал наших казаков для ведения военных действий против Поляков. Тем более, что количество казаков я преуменьшил примерно в двое. Не призвал он и меня на войну за территорию Украины, видимо так и не определившись в моём статусе. Царь, всё-таки, внял уговорам, просьбам и посулам Богдана Хмельницкого и объявил польскому королю Яну Второму Казимиру Вазе официальную войну.

И мы, в то время, как на Украине российские войска вместе с Запорожскими казаками потихоньку теснили поляков, подбираясь к Варшаве, тоже потихоньку пахали, сеяли и собирали урожаи, плодились и размножались. А я вместе со своими помощниками по военной и политической подготовке, создавал боеспособное войско на регулярной основе.