Степан Разин. 2 (СИ) - Шелест Михаил Васильевич

— Я не видел никогда пустыню, — с сожалением произнёс Алексей.

— Увидишь ещё. Если захочешь. Поехали в Астрахань, покажу тебе солончаковые пустоши.

— И, всё-таки, как сделать так, чтобы крестьяне не бежали? — не дал поменять предмет беседы царь.

Алексей был всегда последователен и логичен. Мне нравилось с ним разговаривать, так как он понимал мою логику, только не сегодня. Не хотелось мне быть инициатором царского наезда на церковь. Когда церковь, благодаря авторитету патриарха Филарета, практически узурпировавшего власть у сына, поднялась выше царской и выразилась в поведении следующего патриарха Иоасафа, Михаил Романов озаботился сей проблемой и при интронизации очередного патриарха Иосифа, не стал целовать ему ни руку, ни клобук, показав, таким образом, что государева власть выше церковной.

— Твои же, государь, ближние подготовили «Уложение», в котором сильно ограничили власть церкви и патриарха в частности. В сорок пятом году ты лишил патриарший двор и монастыри права беспошлинной торговли. Сейчас, создав при приказе Большого Дворца Монастырский приказ, не только лишишь церковников права судить, но и отберёшь на себя финансовые, административные функции. Шутка ли — контроль сборов в казну с церковных вотчин.

— Ну, при чём тут крестьяне и церковь! — с трагическими нотками в голосе спросил царь. — Что ты снова крутишь⁈

Я поморщился и почесал затылок. Придётся всё-таки сыпать соль на рану.

— Твой, государь, «Кружок ревнителей благочестия», который придумал сии новшества, ведь не о государстве радеет, а о собственной выгоде. Отцы церкви зело тщеславны, ибо стремятся одним махом навести порядок в церкви. А другие алчны. Я имею ввиду дворян. Ведь они надеются, что те земли, что от церкви в казну перейдут — им обломятся. А кончится всё тем, что те разночтения, что сейчас имеются в книгах церковных, и разночинные обряды, такими борзыми отцами — «ревнителями» признаются анафемой, что приведёт к массовому расколу и преследованием инакомыслящих. А значит и к исходу сих инакомыслящих крестьян с земель твоих на земли украинные.

— Не понял, — покрутил головой царь.

— Народ твой, государь, молится по-разному. Даже Христу молятся как Бог на душу положит. Неграмотные в массе своей церковники и книги не читают, а пересказывают. Плюс мешают христианские обряды с древними обрядами. Солнцу, да ракитовому кусту кланяются. А ты собираешься книги переделать и им дать. Так не будут они их читать, потому, что читать не могут. А кто, не дай Бог прочтёт, тот сам эти книги анафеме предаст. Вот и получится беда, государь.

— Хе! Знаю я про ракитовы кусты. Вот для того и наводят единый порядок в церквах, правят книги.

— Секунду! Кто правит? Умники из могилёвской академии? Так, они не по греческим канонам правят, а по своим книгам, якобы писанным с переведённых на латиницу с греческих канонов. А на самом деле — униатские то книги. Их римская церковь для Киевско-Могилёвской академии напечатала с разночтениями с нашими книгами. Иезуиты, государь, давно готовят раскол в русской церкви. И, как всегда, с помощью горячих сердец и неразумных голов твоих «лучших людей».

— Откуда знаешь, что они не по греческим канонам книги правят? — нахмурился царь. — Читал?

— Не читал, государь, — вздохнул я. Не разумею по-гречески. Но! Это же иезуиты! Их цель — расколоть Православную Русь. Они не упустят случая, раз их сюда запустили. Все, кто говорят про реформы — все обработаны иезуитами. И в этом есть резон. В реформах. Реформы России нужны, но, как бы со старыми традициями из купели не выплеснуть дитя. Причём вот что удивительно! Ведь патриарх Иосиф искренне верит, что борьба с пьянством, с медведями и балалайками укрепит церковь, а произойдёт всё наоборот. Это только озлобит народ. А дальнейшие реформы по «Византийскому образу» приведут к расколу и бегству крестьян. Ведь для них очень важно сколькми перстами осенять себя крестом: двумя или тремя.

Я посмотрел на царя, сделав виновное выражение лица.

— Прости, государь! Наговорил я… Но, не корысти ради. Ты видишь, что я специально к твоим ревнителям не лезу. Да и ни в какие дворцовые дела не лезу.

— Почему? Ты бы мне помог изрядно разобраться. Вот и сейчас я, вроде бы, больше понял.

— Почему не лезу? — я грустно улыбнулся. — Да там столько у тебя советчиков! И все как на подбор такие горячие, что загрызут до смерти, коли руку в их сторону протянешь. Хоть дворяне, а хоть и старцы. Не старцы, а псы лающие.

— Тремя перстами — так правильнее, говорят.

— Кто говорит?

— Иеромонахи Киевские: Епифаний и Арсений, так византийские.

— А наши старцы говорят — двумя. В соборе пятьдесят второго прописано!

— И кто прав? — чему-то улыбнулся Алексей. — Налей ещё немного…

Я плеснул ещё граммов двадцать коньяка и достал ещё шоколада.

— Кто прав?

Я, якобы, задумался.

— Ты знаешь, государь, что раньше крестились одним пальцем?

— Да? Не знал! Почему?

— Потому, что Бог — един. Так верующие показывали, что они верят в одного Бога, а не во множество. Например — магометане поднимают вверх один указательный перст.

— Хм!

— Потом понимание Бога ширилось и те, кто поверили в Христа стали молиться используя два перста, означавшую его божественную и человеческую сущность. Тмак крестились и Латинская и Константинопольская церкви. Потом, триста лет назад латиняне решили креститься тремя перстами и на Соборе убедили так делать Православных Византийцев. Византийцы убедили в этом церковников Литовского княжества, а Русскую церковь не убедили. Вот сейчас продолжают нас убеждать. Скажу больше… Скоро они станут осеняться пятью перстами, или даже всей ладонью…

— О, Господи! — произнёс испуганно царь и двуперстно перекрестился

— И продолжают, между прочим, и двуперстно креститься, и троеперстно.

— Епифаний и Арсений тремя перстами крестятся.

— И пусть крестятся. Не писано ведь и не сказано Христом, как креститься! Так люди решили. Двуперстно наши пращуры крестились и если переходить на троеперстное, то нужно обоснование, которое было бы принято народом. Объяснять надо. Долго объяснять. А не ссылаться на греков, которые уже три раза поменяли свои принципы.

Царь смотрел на меня, нахмурившись. Я, чтобы уйти от его взгляда, встал и пошёл заваривать кофе. Всё было готово и даже медная турка стояла, закопанная, в горячий песок. Насыпав туда ложку сахара, мелкомолотый кофе, я плеснул холодной воды, и в медном сосуде сильно зашипело, но быстро успокоилось. Когда вспенилось, я вынул турку из песка и разлил кофе по маленьким, турецким чашечкам.

— Ещё пару капель? Под кофе?

Царь взглянул на меня «соловым» взглядом.

— А давай! — махнул он рукой. — Крепкое у тебя вино. Но вкусное. И какао.

— А с кофе, как хорошо идёт!

И я плеснул в кофе по небольшой ложке коньяка.

— Пробуй, государь!

— Даже так⁈ — удивился Алексей и пригубил кофе. К этому напитку я его уже приучил. Теперь новый этап — с коньяком и шоколадом.

— Отменный вкус! — похвалил государь. — Ты понимаешь толк в удовольствиях. Так во дворце персидского шаха кафу пьют?

— Так, государь. Там тоже виноградное вино курят, а кафу щербетом закусывают. Но такого какао нигде нет. Из бобов сначала масло надо выдавить, потом поджарить, измельчить в мельчайшую муку, смешать.

— Вкусно. Обязательно научишь повара.

Царь помолчал, сидя за столом в своём мягком — персональном — кресле, и постукивая пальцами руки по столешнице.

— Про троеперстие хорошо, что ты мне рассказал. Подходили много раз ко мне. Ты знаешь, что летом с Запорожья казаки приезжали от их атамана Богдана Хмельницкого?

— Да, откуда мне знать? — дёрнул я плечами. — Я же вернулся недавно. Чего приезжали? Помощи просили?

— То так. Бунтуют казаки против короля Казимира. А патриарх из Иерусалима Паисий, что приехал к нам из Валахии через Киев, говорит, что тот Богдан уже в Киеве сидит и единственным самодержцем Руси себя кличет.