Роман Тименчик - Что вдруг
Но, как замечает Шухай-хан, к Мона Феде «двое льнут». Второй – Сержан Рафаль.
Рафаль
О, выслушай правдивое признанье,
Недаром я провидец и поэт.
Скажи мне, Феде, знаешь, кто ты?
Феде
Нет.
Рафаль
Я перечислю все в глухой мольбе:
Семнадцать ликов вижу я в тебе.
Из них главнейшие – Дидо, Эсфирь,
Астарта, Ио, мудрая Хросвита…
Нет, мною ничего не позабыто:
Еще Изольду любит богатырь.
Два женственных, два женских, два девичьих,
Их описал уже во всех различьях,
Чтоб воплотить вполне мой идеал.
Мое перо цветет подобно розе,
И о тебе я в месяц написал
Три драмы, том стихов и два этюда в прозе.
В монологе Сержана Рафаля спародированы обильные культурно-типологические экскурсы и быстрописание Сергея Рафаловича.
Сергей Львович Рафалович (1875–1943) как поэт был признан в окружавшей его филологической компании. Во всяком случае, два года спустя после «Кофейни» А.А.Смирнов писал о нем как о «поэте, недостаточно у нас еще оцененном», чье дарование окрепло в последние годы, после возвращения в Россию из Парижа38. В Париже Рафалович провел значительную часть своей жизни, – и в предреволюционные годы (в 1900 году первый его сборник стихов был издан по-французски в знаменитом издательстве Леона Ванье), и после эмиграции из Тифлиса в 1922 году. С.Л.Рафалович воспринимался многими петербуржцами как «человек глубокой культуры, глубоких умственных запросов»39. В пору описываемых событий был фактическим мужем С.Н. Андрониковой (их отношения, как рассказывала впоследствии сама героиня, незадолго перед этим были осложнены ее романом с Н.Э. Радловым, художником и критиком, братом Сергея40) – «Суламифи», адресата подношения пьесы.
Саломея Николаевна Андроникова (1888–1982) ко дню своих именин была уже героиней мандельштамовской «Соломинки». 5 июня 1917 года она уехала в Алушту из Петрограда, в который ей уже не суждено было никогда вернуться. В последние предреволюционные сезоны наметилась и ее оборвавшаяся дружба с Ахматовой, которая писала М.Л. Лозинскому из Слепнева 31 июля 1917 года: «…спешу дать Вам на прощание еще несколько поручений. Самое главное это послать «Белую стаю» Саломее Николаевне в Алушту. Подумайте, как было бы неудобно, если бы Жирмунский получил книгу, а она нет. Конечно, очень нехорошо, что книга будет без надписи, но я не придумаю, что сделать»41.
В дружеском кругу Саломея была ценима, как «мадам Рекамье, у которой, как известно, был только один талант – она умела слушать. У Саломеи было два таланта – она умела и говорить»42.
Адресат и героиня широко известных лирических стихотворений и альбомных дифирамбов, персонаж портретов кисти замечательных художников43, она в 1917 году стала прототипом беллетристического персонажа – Светланы в рассказе В. Карачаровой44 «Ученик чародея». Можно предположить, что черты и речи прототипа переданы с фотографической достоверностью (то есть именно со всеми преимуществами и изъянами моментального снимка):
Нервная, очень подвижная, она все делала красиво: красиво курила, красиво садилась с ногами в большое кресло, красиво брала чашку с чаем, и даже в ее манере слегка сутулиться и наклонять вперед голову, когда она разговаривала стоя, было что-то милое и женственное. Костюм ее был очень модный, и свои черные волосы она, очевидно, красила, так как под лампой они имели какой-то неестественно-красноватый оттенок.
Дома Светлана ходила в широком и коротком белом платье, стянутом в талии толстым шнурком. Гибкая и подвижная, она в этой свободной одежде умела как-то особенно удобно сидеть и лежать на своем большом диване, покрытом шкурами белых медведей. И как легко и быстро меняла она свои позы, так менялось и выражение ее нервного лица.
На молодежь она мало обращала внимания. Все это были, вероятно, свои люди, часто к ней приходившие и привыкшие беспрекословно исполнять все ее фантазии и капризы. Двое из них были явно в нее влюблены, и это сразу можно было заметить не столько по их словам и взглядам, сколько по их молчанию и мрачному виду.
Светлана постоянно к кому-нибудь прислонялась. Может быть, это происходило отчасти от ее физической слабости, но она почти не могла стоять или сидеть одна: сидя, она прижималась плечом или головой к соседу, стоя, брала его под руку и прижималась к нему вся, всем своим легким телом. Но и в этой привычке, сначала казавшейся странной, было что-то наивное и милое.
…с ней одинаково легко было и говорить, и молчать. Она обыкновенно усаживалась с ногами на большой диван в углу, <…>, курила, кокетничала и болтала все, что приходило в голову.
…много читала и часто удивляла <…> неожиданной определенностью своих суждений. Она была очень любознательна, но была также и любопытна, и любопытство было у нее какое-то детское. Ее интересовало непосредственно то, что она вот сейчас видела или слышала, интересовало все новое, неизведанное, особенное, если оно было рискованным.
– Я не тщеславна. Я слишком ленива для этого.
– Если бы еще у меня был хоть какой-нибудь талант. А одна красивая внешность, – что она может дать? Меня очень часто мучает мысль, что я не могу отплатить людям тем же, что они мне дают. Люди умные, талантливые, стоящие выше меня. Я ничего не даю им. И ничьей жизни я не украсила уже потому, что никому никогда не дала счастья. Вы нечаянно затронули мое больное место. Вы знаете, что многие мне самой задают этот вопрос. Какая нелепость! А ведь если бы я полсуток стучала на пишущей машинке, никому бы в голову не пришло спрашивать, зачем я живу на свете.
Какое нелепое зрелище представляла бы собой Светлана, если бы сидела за пишущей машинкой со своими удивительными руками и ногтями. Нет, пусть украшает собой вернисажи и первые представления, пусть лежит на медвежьих шкурах, дразнит мужчин своими глазами, пусть вдохновляет влюбленных в нее поэтов и художников.
– Много людей признавалось вам в любви, Светлана Дмитриевна? <…>
– Много. Но я никого из них не любила <…> Потому что в них не было главного, что мне нужно в мужчине, – не было большого ума45.
С. Рафалович посвятил своей подруге множество сочинений46, в одном из них он обыгрывал тезоименитство адресата – с дочерью Иродиады, названной у Иосифа Флавия, а также с одной из жен-мироносиц (иногда считающейся сестрой Богоматери Марии):
Гадать о судьбах не умея,
Я кормчих звезд ищу во тьме;
Ты не царевна Саломэ
И не Христова Саломея.
Уста казненного лобзать?
Коснуться девственной Марии?
Нет, на тебе иной стихии
Неизгладимая печать:
Ты внучка пышной Византии,
Душой в отца и сердцем в мать.
Среди грузин – дитя Кавказа,
родная нам средь русских сел,
ты всем близка, кто в путь ушел
к стране несбыточного сказа.
И все, что долгие века,
трудясь и радуясь, творили
в тебе пьянит, как на могиле
благоухание цветка.
Не вспять ведет твоя дорога,
не о былом вещаешь ты,
но с возрастающей тревогой
впиваюсь я в твои черты.
Как знать? Грядущему навстречу
неся узорную мечту,
могла б и ты любить Предтечу
и первой подойти к Христу.
Что сфинксу страшному отвечу?
как узел рока расплету?
Пред неразгаданным немея,
я не царил и не погиб.
Но, чтоб любимой быть, Эдип
тебе не нужен, Саломея47.
Среди ономастических стихотворных рассуждений С. Рафаловича есть и апология собственного самовольного прозванья:
Саломочкой ее зовут другие.
Не так, как все, я называл ее.
Молитвенное имя есть – Мария,
И грешницы святой есть житие…
А в кабаке у деревянной стойки,
Взмостившись на высокий табурет,
Безмолвная участница попойки
Пьет чрез соломинку сверкающий Моэт.
Он блещет золотом расплавленным и алым.
Как будто кровь растворена в вине.
О черной женщине, склоненной над бокалом,
Зловещий сон недаром снился мне.
В вечернем платье с вырезом широким
И в шляпе черной, плоской и большой,
Она каким-то призраком жестоким
Склонялась жадно над моей душой
И, как вампир, ее живые соки
Безостановочно и медленно пила…
Вот платье черное, и вырез в нем широкий,
И брови тонкие, как легкие крыла…
Как сладко мне о грешнице Марии
тать, надежд обманных не тая.
Саломочкой ее зовут другие.
Сбылся мой сон, соломинка моя48.
Как видим, домашнее имя, предложенное Рафаловичем (ср. в характеристике Сержана Рафаля у Радулуса: «в соломенном костре истлев»), было подхвачено Мандельштамом в «Соломинке».
Византийская генеалогия Саломеи, античная и средневековая история Крыма (в частности, замок Алустон, воздвигнутый при Юстиниане), настроения послефевральского лета сплетены в стихотворении С. Рафаловича «В Крыму», датированном «Алушта 1917 г.» и опубликованном с посвящением «Саломее Андрониковой». Мотив «золотого руна» в мандельштамовском стихотворении «Золотистого меду струя…», возможно, подсказан этой историко-культурной медитацией С. Рафаловича:
