Ирина Кнорринг - Золотые миры.Избранное

Жизнь идёт — и, слава Богу.
Дни безбурны и ясны.
Заползает к нам в берлогу
Запах пыли и весны.

Мы вдвоём молчим часами,
Ты устал, а я — больна.
И сплетается над нами
Темнота и тишина.

За иголкой шёлк змеится,
Золото и бирюза, —
А когда сомкнёшь ресницы —
Нити яркие в глазах.

Где-то светит вера в чудо
И в безумие весны.
Пусть теперь другие будут
Видеть огненные сны.

Нам с тобой навек — заботы
И бескрылые мечты.
И ещё — боязнь чего-то,
Что страшнее пустоты.

И порой со дна ущелий,
Жутко леденя виски,
Лезет в двери, в окна, в щели
Запах пыли и тоски.

Всюду пахнет мохнатой сиренью,
Даже в пыльном и душном метро.
Боль обид и тупые хотенья
Изживаем мы слишком остро.

Всё забыть, даже ложь и ошибки,
И в себе, и во всяком другом,
И встречаться спокойной улыбкой
С тем, кто прежде казался врагом.

Разве сердце — не жалкое слово?
Разве тяжесть весной не легка?
Ничего, если в рифму «весёлый»
Больно врежется слово — «тоска».

Ничего, если давит усталость
Молодой и улыбчивый рот,
Если душная, острая жалость
В неспокойное сердце вползёт.

Только дождик бесшумный и мелкий,
И безволье опущенных: рук,
Часовые, покорные стрелки
Обегают положенный круг.

Мы ночами беспомощно бредим,
Мы дрожали от мелких обид.
И предчувствие близкой трагедии
Как проклятье над нами висит.

Я не спутаю строгие ритмы,
Я не выйду на дикий простор,
И никто уже не объяснит мне
Непонятное слово — «восторг».

Я не крикну неистовым криком
На безлюдье больших площадей.
И в пролёты разрозненных дней
Никогда я не стану великой.

И в тумане последнего дня,
Без причины сгущая тревогу,
В тёмном зеркале, ровном и строгом,
Кто-то встанет — сильнее меня.

И с беспомощным, жалобным «грустно»
Больно шаркнет по глади стекла,
И промолвит смущённо и грустно:
«Умерла…»

Мне о грустном хочется писать,
Всё о смерти, о тоске последней.
Ты не трогай синюю тетрадь,
Не читай пугающие бредни.

Я когда-нибудь переменюсь,
Станет всё размеренно и просто,
И сменю волнующую грусть
На простое, ясное довольство.

По тёмным расщелинам улиц,
В седых и бескрылых веках,
Проходит, неловко сутулясь,
Высокий, безликий монах.

Густеют и вьются туманы,
Над городом гаснет заря,
И серые крылья сутаны
Трепещут в пятне фонаря.

Высоким — крылатым — безумным,
Вселяющим путаный страх, —
Скользит он по улицам шумным,
Как чеховский Чёрный Монах.

И это был он тем скитальцем,
Пришедший великим постом,
Меня научивший бояться
И складывать руки крестом.

Я правду смешала со снами,
Забыла, что было вчера.
Я часто одними губами
Кому-то бросала: пора!

И в час, когда кружатся блики,
При бледной бескровной заре,
Я знаю, что этот Безликий
Стоит у закрытых дверей.

И сердце налито свинцом,
И я цепенею от страха,
Когда-нибудь встретить монаха
С закрытым навеки лицом.

Веди меня по бездорожью,
Куда-нибудь, куда-нибудь.
И пусть восторгом невозможным
Тревожно захлебнётся грудь.

Сломай положенные сроки,
Сломай размеренные дни!
Запутай мысли, рифмы, строки,
Перемешай! Переверни!

Так, чтоб в душе, где было пусто,
Хотя бы раз, на зло всему,
Рванулись бешеные чувства,
Не подчинённые уму.

В вечер синий и благословенный,
В городской, звенящей тишине,
На мосту, над почерневшей Сеной —
Генрих вспоминает обо мне.

Зданья в мглу безлунную зарыты,
Свет скользит с шестого этажа.
Поднял конь железные копыта,
Тяжело и крупно задрожал…

А в кафе, под звонкий лязг бокалов,
В глубине, у крайнего стола,
Облик мой — весёлый и усталый —
Сонно вспоминают зеркала…

А на скамьях, милых и тяжёлых,
Под сияньем свешенных огней,
В тёмном зданье коммунальной школы
В этот час не помнят обо мне.

И никто не видит, как смущённо,
В опустевшей, тихой темноте,
Там, на лестнице неосвещённой
Притаилась плачущая тень…

Всё это было, было, было —
Моря, пространства, города.
Уже надломленные силы
И беспощадные года.

Сначала — смех и своеволье,
Потом — и боль, и гнев, и стыд,
И слёзы, стиснутые в горле,
От не прощаемых обид.

Всё это было, было, было,
Как много встреч, и слов, и дней!
Я ничего не сохранила
В убогой памяти моей.

Проходит жизнь в пустом тумане,
И надо мной — клеймом стыда —
Не сдержанные обещанья
И жалобное — никогда.