Ирина Кнорринг - Золотые миры.Избранное

В расчётливом, высоком кабинете
Семь лет — семь лет — вести на эшафот.
Зачем же мы одолевали гнёт
Безумных девятнадцати столетий.

Зачем же был Христос, зачем страдал?
Чтоб снова — зуб за зуб, за око — око?
Чтоб снова — казнь? И мир ещё не знал
Такой утонченной, такой жестокой.

Семь лет казнить! И мы ещё могли
Своей цивилизацией гордиться!
Уж не блестят ли хищные зарницы
Над первобытным хаосом земли?

И нет имён печальнее на свете,
Чем два звенящих — Сакко и Ванцетти.

В душный вечер, безлунный и чёрствый,
Под упрямые думы мои,
Эти руки играли в покорство,
Извиваясь, как две змеи.

А когда в самой нежной печали
Загорался в глазах вопрос, —
Эти руки нервно дрожали
И тихонько касались волос.

А ведь это же было: весна,
Роковое предчувствие лета.
Воля к жизни, пьяней вина,
И звериная радость рассвета.

Осень давит предчувствием зла,
И тоской о не бывшем лете,
Оттого, что никто не заметил,
Как я этого лета ждала…

Воля к жизни покорно слабеет,
В сердце едкий и злобный испуг,
Оттого, что никто не жалеет
Этих слабых и чувственных рук.

Потянуло вечерней прохладой,
Самой нежной и грустной порой.
Тишина Люксембургского сада
Зашуршала опавшей листвой.

А над Сеной — огни и туманы.
Стынут шумы на том берегу.
И впервые мне сделалось странно —
Для чего я себя берегу?

И дома, и мостов очертанья
Ровно скрыла осенняя мгла…
Напряжённая радость молчанья,
Для чего я тебя сберегла?

Быть только зрителем безмолвным,
Смотреть на мир и наблюдать,
Как море воздвигает волны
И волны рушатся опять.

Торжественно и безучастно
Читать печаль чужих страниц,
И взглядом ровным, взглядом ясным
Следить за трепетом ресниц.

И в самом ярком, самом знойном —
В своей изломанной судьбе
Быть только зрителем спокойным
Происходящего в себе.

Взлететь бы лёгкой синей птицей,
Зарыться в солнечной дали.
И незаметно притулиться
На самом краешке земли.

Слова любви тогда цвели в душе,
И были дни торжественно-прекрасны,
И жили мы, как будто в шалаше,
И лес шумел ветвями сосен красных.

Но дни текли. И подошёл тот час,
Когда шалаш нам показался тесен,
Когда рванулись голоса у нас
В ещё неведомой безумной песне.

А осенью так холодно душе.
Огонь не греет под промёрзлой крышей,
И всё живём мы в старом шалаше,
Не видим солнца и дождя не слышим.

Осень мутной ржавчиною метит
Присмиревший Люксембургский сад.
И невесело играют дети,
И печально о не бывшем лете
Листья, опадая, шелестят.

Дни всё радостнее, всё нежнее,
Станет жизнь до ужаса проста.
Ветер мечется в пустой аллее,
И слепые статуи белеют
В зелени высокого куста.

Им — всегда покорно красоваться
Мраморной, покорной наготой.
Ну, а мне пора идти домой,
И пора бы перестать смеяться
Над своей, не бывшей высотой.

Я не нашла торжественное слово,
Движенье нужное карандаша,
Когда уже на всё была готова
Встревоженная, жадная душа.

Казалось, что уж ничего не надо,
Что жажда дикая утолена,
Но всё росла и ширилась она,
Как тихая, вечерняя прохлада.

Тогда цвели над нами вечера,
Синея куполом большим и звёздным,
И если б ты тогда сказал: «Пора»,
Наверно бы, я прошептала: «Поздно…»

В гостиных строгих, с душными коврами,
Под солнцем пляжа, под глухим дождём —
Томясь под уличными фонарями,
Тебя мы ждали. Ждём.

Стремясь к одной, к одной безумной цели,
Ненужную свободу разлюбя,
Всю жизнь, всю жизнь, быть может, с колыбели
Мы ждём тебя.

Душа — большая, путаная тайна,
Храм тихой нежности и чистоты,
В который, может быть, почти случайно
Приходишь ты.

И, скованные злым оцепененьем,
Мы жадно ждём, когда в неверный час
Ты подаришь случайное волненье
Одной из нас.

Потеряла дорогу назад.
Не уйти, не забыть, не вернуться.
Я боюсь приоткрыть глаза
В неизбывной боязни проснуться.

Как в безвольном, горячем бреду,
Силы нет ни хотеть, ни верить:
Ты не бойся, что я уйду, —
Я вернусь к этой тёмной двери.

Сам ведь знаешь, что нет пути,
Никуда от тебя не уйти.