Ирина Кнорринг - Золотые миры.Избранное

Перед зарёй охватывают сны,
Тревожат неспокойные упрёки,
Всем разуверенным и одиноким
Дана печаль рассветной тишины.

О, только б никогда не измениться,
Не разлюбить весёлых звонких слов,
Не позабыть бы имена и лица,
Названья улиц, номера домов.

А мысли заметает тишина.
Лишь сердце и часы — наперегонки.
Но я лежу под маленькой иконкой,
И от лукавого ограждена.

О, не бояться только бы зари!
А за тяжёлой красною портьерой
Рукой фатальной тушит фонари
Рассвет октябрьский в переулке сером.

Третью ночь нехорошее снится,
Жгут кошмары до самой зари:
Равнодушные, стёртые лица,
Фонари, фонари, фонари.

И в тоске беспощадно-жестокой —
Уж не раз, и не два, и не три —
Мне приснилось, что я одинока…
Фонари, фонари, фонари…

Третью ночь нехорошее снится,
Жгут кошмары до самой зари:
Равнодушные, стёртые лица,
Фонари, фонари, фонари…

Дня пустого ничем не отмечу,
Позабуду, что было вчера.
Будет вечер, мучительный вечер,
Вечера, вечера, вечера…

Вот октябрь беспощадно-суровый,
Раздраженье, дожди, холода.
И ещё одно глупое слово —
Никогда, никогда, никогда…

Не затем ведь мы стали врагами,
После стольких неискренних дней,
Чтобы мерить большими шагами
Расстоянье меж наших дверей.

После дней неуверенно-зыбких
Не затем я ответила Вам,
Чтобы верить радушной улыбке
И спокойно звенящим словам.

Мы сходились в нелепом союзе
Не затем ведь, чтоб жаром в крови
Затянуть не распутанный узел
Нашей ненависти и любви.

Мы играли достаточно в прятки.
Разжигалась молчаньем вражда.
Мы сойдёмся в решительной схватке,
Чтоб потом разойтись навсегда.

Неправда, что я жизнь свела
На степень скользкого моллюска,
Ведь мне в лицо дышала мгла
И холод в переулке узком.

Неверным взглядом фонарей
Пронизано больное тело.
Я просыпалась на заре,
В окно туманное смотрела.

И знала — улица темна,
И знала — я не одолею.
Да, жизнь теперь упрощена,
Но стала мягче и теплее.

Я лишь шарахаюсь с тоской
От взглядов пристальных и строгих.
В душе торжественно-пустой
Нет силы, говорить о Боге.

Снова день. Пустые начинанья.
Неуютно смятая постель.
Где-то мысль об утреннем тумане,
И в непоправимой пустоте.

В этот ранний, в этот мглистый час
Так бездомно, холодно и страшно.
Только бы не помнить этих глаз,
Ничего не помнить о вчерашнем.

Как же этот бледный день прожить,
Если ты, так больно и нежданно,
Уличил меня вчера во лжи,
В жутком холоде самообмана.

Медленно смотрю на образа:
Не вструбят ли ангельские трубы?
У меня усталые глаза
И слегка подкрашенные губы

За занавешенным окном лежала
Пятном октябрьская ночная муть,
А я ворочалась под одеялом
И почему-то не могла уснуть.

Казалось — будет ночь веками длиться,
Рассвет на улицах не расцветёт.
Я вспоминала тёмные ресницы
И чувственный, упрямо сжатый рот.

Случайные рывки автомобилей,
Глухие, одинокие шаги.
В мозгу стихи назойливо долбили,
И слово равнодушное — враги.

А на стене сплетались мутной тенью
Последних дней густые кружева:
Случайно выдуманные слова,
Нарочно созданные положенья.

И Вы, укор неомрачённых: дней,
Грозящий призрак ревности и боли.
Мне было холодно. А на стене
Светлели полосатые обои.

Ты не бродил по набережной Сены,
Ты не стоял над чёрною водой.
Не замечал тревожной перемены,
Произошедшей будто бы со мной.

По улочкам Латинского квартала,
По тем местам, где счастье зацвело,
Ты не бродил бессильный и усталый,
Окутанный парижской серой мглой.

Ты не терзался мыслью об утрате,
Тоской предельной не был опьянён,
Ты никому не посылал проклятья.
Не верь! Ты видел только страшный сон,
И вот — проснулся.

Над чёрной, блестящей Сеной,
Под уличными фонарями —
За столиками Ротонды
Сутулится мой двойник.

И гаснут усталые взгляды,
И вьются нервные руки,
И губы — жадные губы —
В непомнящих зеркалах.

А жизнь ведь была загадкой,
Тоской железнодорожной,
Отсвечиваньем стали
Далёких, призывных рельс.

А жизнь ведь была дурманом,
Туманом осенней ночи,
Неверным и тусклым светом
Рассеянных фонарей.

Смотри в зеркала Ротонды,
Сжимай усталые руки,
Но облик в дыму папиросы
Не принимай за меня.