Николай Долгополов - Легендарные разведчики
— Но вы знали, что такие суперагенты существуют? И что их точно пятеро?
— Могу вам сказать: единственным человеком из нашей британской резидентуры, который фотографировал всю почту, отправляемую в Москву, был я. Великолепно знал их всех, правда, заочно и по кличкам, и кто какие материалы дает.
— И кто из Кембриджской пятерки был, на ваш взгляд, самым ценным?
— Все — и Маклин, и Берджесс, и Филби. Но, работая с их материалами в Англии, я понятия не имел, что это Кембриджская пятерка. В 1946 году я вернулся в Москву, и тут о ней стали говорить именно так. Видите ли, понятие «пятерка» — условное, никаких оперативных целей за собой не скрывает. Ну, работали с нами пять человек, которые были вместе завербованы и привлечены к сотрудничеству. Возможно, потому они и назвались «пятеркой». На самом деле это были совершенно разные люди. Хотя действительно знали друг друга по учебе в Кембридже и по ячейке компартии, в которой некоторые из них состояли. Несмотря на все наши признания, Кернкросс в состав этой «пятерки» не входил. Он из той же самой плеяды, но был как-то отдельно от них. Ну а резидент Горский должен был с ними встречаться и обеспечивать поступление военнополитической информации: планы Германии, намерена ли она напасть на СССР, отношение к этому Англии и Штатов, взаимоотношения англичан с американцами — в целом такой вот букет разведданных. И в 1940 году эта информация пошла от них валом.
— Но каким образом британская контрразведка проморгала таких асов? Утечка-то была жуткая! Ведь посты эти пятеро занимали ключевые.
— Эта утечка у них незаметна до тех пор, пока не начнется утечка у нас. А у нас в годы войны всё было очень здорово организовано. Конспирация соблюдалась, как святой завет. Никто не мог догадаться, чем мы занимаемся, что имеем. Могу утверждать: до взрыва нашей атомной бомбы в 1949 году они не имели ясного представления, что у нас эта работа ведется и где что у нас делается. Предполагать же могли что угодно. Английские и американские физики отдавали должное нашим — Харитону, Флерову, Зельдовичу. Считали их крупными фигурами. Знали, что советская ядерная физика развивается успешно. Но они многое списывали на войну: трудности, безденежье, некогда русским этим заниматься. Первый взрыв нашей атомной бомбы 29 августа 1949 года был трагедией для их политиков и, понятно, разведчиков. По всем статьям проморгали.
— Владимир Борисович, а как вы пришли в разведку?
— Видите ли, я — кондовый научно-технический разведчик. Закончил Станкостроительный институт и о разведке вообще не думал. Не подозревал, что она есть. До войны об этом виде человеческой деятельности народу никогда не говорили. А я учился и одновременно стал летать. Мечтал о военной авиации, умел стрелять, прыгать с парашютом, водил мотоцикл. Между прочим, до недавних пор ездил судить соревнования планеристов — я судья Всесоюзной, или как ее теперь назвать, категории.
И вдруг совершенно неожиданно меня приглашают на Старую площадь и долго-долго мурыжат. Всякие комиссии, разговоры, заполнение анкет, ждите-приходите. А в июне 1939 года приглашают в какое-то укромное место, отвозят в спецшколу и только там сообщают: вы будете разведчиком.
Тогда система подготовки была не такая, как сейчас. Академии и всего прочего не существовало. Маленькие деревянные избушки, разбросанные по всей Московской области. Принимали в спецшколу человек по 15–20. На моем объекте обучались 18 человек, четыре языковые группы — по 4–5 слушателей в каждой. Группки крошечные, и друг друга мы совсем не знали. Да, такая вот конспирация. Она себя оправдывала. Я, например, учился в одно время с Феклисовым и Яцковым. (Знаменитые разведчики, приложившие руку к похищению секретов немирного атома. Звания Героев России за атомную разведку им присвоили одновременно с Барковским. Яцкову посмертно. — Н. Д.) Но познакомились мы уже после возвращения из своих первых и весьма долгосрочных загранкомандировок. К чему лишние разговоры, лишние встречи?
Вскоре нас принялись резко подгонять. Целый ряд предметов был снят, и засели мы только за язык. Занимались английским каждый день по шесть часов с преподавателем плюс три-четыре часа на домашние задания.
Не успел я отгулять отпуск, как меня определили в английское отделение госбезопасности. Месяц стажировался в МИДе, а в ноябре меня уже откомандировали в Англию. Спешка была страшная. Европа воюет, а английской резидентуры как бы и нет. В 1939 году по указанию Берии ее закрыли как гнездо врагов народа. Отозвали из Лондона всех, и агентуру забросили. Только в 1940-м поехал туда резидентом Анатолий Горский. Приказ простой: срочно восстановить связи, отыскать Филби, обеспечить немедленное поступление информации. А на помощь Горскому отправили двух молоденьких сосунков — меня и еще одного парнишку из таких же недавних выпускников.
Я уехал в ноябре 1940-го. Добирался до Лондона 74 дня через Японию, Гавайские острова, США — полный шарик. Война, в Европу пути закрыты. Нас в резидентуре — только трое, а работы… Горский решил, что мне, инженеру по образованию, и заниматься научной разведкой. А ведь еще за год до этого о такой специализации у нас и не думали. Хотя к концу 1940 года в Службе внешней разведки в Москве уже сформировалась маленькая группа из четырех человек во главе с Леонидом Квасниковым.
Инженер-химик, выпускник Московского института машиностроения, он имел представление о ядерной физике. Следил за событиями в этой области и, конечно, не мог не заметить, что статьи по ядерной проблематике вдруг, как по команде, исчезли из зарубежных научных журналов. Идея создания атомного оружия витала в воздухе. Над ней задумывались и в США, и в Англии, и в Германии, да и у нас тоже. Но там дело поставили на государственные рельсы: им занимались специально созданные правительственные организации. В СССР ограничились учреждением неправительственной Урановой комиссии в системе Академии наук. Ее задачей было изучение свойств ядерного горючего — и всё. С началом войны комиссия прекратила существование. Между ней и разведкой никаких контактов не было.
Квасников не знал, что есть Урановая комиссия, комиссия и не подозревала, что существует новорожденная научно-техническая разведка. Зато он знал о работах наших ученых. О тенденциях в странах Запада. Выстраивалась стройная система: пора браться за атомную разведку. И родилась директива, на которую откликнулся Маклин. Таким было начало. Задания технического профиля резидент Горский передавал мне.
— Владимир Борисович, а могли бы вы рассказать о личных контактах с агентами поконкретнее?
