Господи, напугай, но не наказывай! - Махлис Леонид Семенович
Парк с его замысловатой топографией, трапециевидными туями и платанами-«бесстыдницами» сопротивлялся неуемному вандализму пришельцев дольше других достопримечательностей города.
Сразу за аркой лежало предваренное нежно-зеленой прелюдией озерко. Форму озера определить было невозможно — этому препятствовали мягкие холмистые очертания берегов, утопавшие в падавших откуда-то с неба каскадах плакучих ив и акаций. В разгар лета деревья закрывали значительную часть озера, окаймленного двумя аллеями. Левая, тенистая, была немноголюдной и вела к детской площадке с допотопной скрипучей каруселью, разгонять которую приходилось своими силами. Просторная правая аллея — зеленый филиал городского променада на Академической, ибо для прогулок горожане предпочитали именно ее. Променад органично замыкался деревянной постройкой — рестораном, за которым начиналась выставочная часть, уставленная павильонами, такими же скучными, как и их содержимое. По парку были разбросаны мобильные лотки с мороженым, к которым мне было запрещено приближаться на расстояние пушечного выстрела (катаральная ангина, бронхит, двустороннее воспаление легких, конвульсии, смерть).
Ворота в «музей детства»
Стрыйский парк манил не только богатством ароматов, источаемых клумбами, экзотическими деревьями, райскими уголками с застекленными оранжереями и журчащими ручейками, но и своей политической незаангажированностью и аристократическим безразличием к истошной краснознаменности, к митингам и пионерским барабанам, к плакатам и портретам передовиков. Это было единственное место на свете, где все обретали равные права и забывали об обязанностях, ни одного памятника, если не считать заляпанного зеленой плесенью польского воеводу Килиньского с отломанной саблей, прочно скрытого кленовой листвой. Стрыйский парк был центром географии.
Выводя меня в парк на прогулку, домой тетя Маня иногда возвращалась по Стрыйской улице, чтобы удлинить моцион. А заодно по дороге можно было купить возле базара горячих семечек, пирожки с ливером или заглянуть к подруге детства Басе Бурбацкой — знаменитой на весь город спекулянтке. Бася жила с красавцем-сыном Женей и любовником Нёмой (злые языки не забывали упомянуть, что он приходится ей двоюродным братом). Меня иногда «подбрасывали» Басе на день-другой. Дядя Нёма, пытаясь чем-то полезным занять шестилетнего гостя, применял нестандартный педагогический прием. Он предлагал мне выдергивать из его головы седые волосы. За каждый волос он исправно платил мне по 1 копейке. Но мой первый источник самостоятельного дохода неожиданно трагически оборвался, потому что у Нёмы случился инфаркт, и он умер. Бася жила в самом начале Стрыйской в коммунальной квартире, и ежеминутно тряслась от страха, что соседи в один прекрасный день из зависти натравят на нее ОБХСС, хотя те же всеведущие языки уверяли (и, похоже, не совсем без оснований), что для беспокойства нет причин — у Баси, мол, вся милиция прикормлена. Семья ютилась в одной комнате, и Бася уверенно вела свой бизнес, как говорят американцы, из спальни. Полости диванов были набиты плотно утрамбованными отрезами, заграничными кофточками, украшениями, парфюмерией, чулками и комбинациями. В клиентуре отбоя не было. Хозяйка была эффектной особой с нарисованными бровями, алым ртом и выразительным голосом. В ее присутствии подруги придерживали мужей за фалды.
После смерти Нёмы предприимчивая Бася решила не испытывать судьбу. С помощью посредников она познакомилась с элегантным поляком из Вроцлава Сташеком Любуськой и предложила ему деловое партнерство — он вступает с Басей в фиктивный брак, вывозит ее с Женей в Польшу, а затем она оформляет еврейскую эмиграцию и увозит его в Америку. Сташек приехал к невесте, Бася привезла его в Москву, привела к нам знакомиться. Сташек был хорош собой — утонченный аристократический профиль, ухоженные усики. Говорил, что все евреи для него — братья, потому что он делил с ними баланду в нацистском концлагере. Он угодил в гестапо по подозрению в участии в сопротивлении, его пытали («били карандашом по яйцам»). Расчет был точный, и план удался на все сто, если не больше, потому что Сташек и Бася уже не расстались. В начале 60-х семья благополучно перебралась в Бруклин, где и прожила душа в душу до самой смерти. Я не раз заводил разговор с мамой, требуя, чтобы она пошла по стопам Баси. Но мама и слушать не хотела — «никуда я без вас не поеду». «Не нужен мне берег турецкий».
Случалось, что меня необходимо было пристроить на более длительное время. На помощь приходила сводная сестра мамы Хася. Она жила на ул. Карла Маркса со своей матерью, второй, но уже давно бывшей женой деда — Миррой, крохотной чистенькой старушкой. Ни мужа, ни детей у Хаси еще не было. Особых развлечений для меня тоже. Я томился, дожидаясь, пока тетя с дядей вернутся, наконец, из Кисловодска или Цхалтубо. Жизнь этих женщин тоже была отягощена невосполнимой потерей, которую принесла война. В убранстве квартиры доминировал большой портрет брата Хаси — Толика, который умер подростком.
В 50 метрах от Бурбацких, на «плац Пруса» жила еще одна дружественная нам семья, которой тетя Маня любила наносить визиты вежливости во время наших прогулок. Чтобы попасть в квартиру, надо было пройти по галерее внутреннего двора, похожей на декорацию средневековой пьесы. Хозяин дома — «настоящий», довоенный польский еврей Сигизмунд Вольф. Одному Богу известно, что удерживало этого человека от решения воспользоваться своим законным правом на репатриацию в Польшу в 50-е годы. Вольф никак не вписывался в советский ландшафт. Он говорил по-русски с польским акцентом, носил старорежимную одежду, целовал дамам ручки и смотрел в глаза собеседнику. Кларк-гейбловские усики и узкие глаза делали его похожим на гоминдановского офицера, каким его изображала в те годы советская пропаганда. Через много лет мы с Вольфами породнимся. С моей легкой руки, его дочь Элла выйдет за моего брата.
Парк служил главным образом для воскресных встреч и мероприятий. По будням же тетушка предпочитала водить меня не в парк, а в город. Синий игрушечный вагончик «четверки» за считанные минуты доставлял нас в центр, до самого Галицкого рынка («там телятина — так телятина»). Эти вылазки — верный шанс впихнуть в мою измученную утробу лишний шницель. Питаться вне дома считалось предосудительным, почти само-убийственным («незачем есть всякую отраву, неизвестно, что там они кладут в котлеты, чтоб у них руки поотсыхали»). Однако ради сверхзадачи иногда делались исключения — детское кафе возле пассажа на пл. Мицкевича, в аккурат напротив черного ангела, зацепившегося крылом за стелу, было единственным местом на земле, где меня можно было накормить без ремня.
Черный ангел
Тетя Маня долго придирчиво присматривалась и принюхивалась к шницелю, ворча и проклиная воров-поваров, опять насовавших туда хлеб вместо мяса, но была счастлива — ребенок, наконец, поел. Шницеля похрустывали золотой панировкой и выгодно отличались от пресных парных котлет и заплывших дрожащим жиром куриных пулочек. После захода в пару галантерейных магазинов («должны выбросить мулине») прогулка заканчивалась, в лучшем случае, дневным сеансом «Тарзана» в кинотеатре «Коперник» или «Щорс». В худшем — душераздирающей мелодрамой в кинотеатре «Днипро». На экране красивые люди изводили друг друга (и меня вместе с ними) бесконечными монологами, плакали, обнимались, пили вино, умирали и снова плакали. Я был рад, что на большинство таких фильмов детей не пускали. Пока тетушка утирала непрошенные слезы, я вертелся в кресле и молил Бога, чтобы все это поскорей кончилось. И вот, медленно привыкая к свету, мы скользим вдоль рядов по мягкому ковру из подсолнечной шелухи. Назад тащились пешком по скучной улице Щербакова и дальше по еще более безликой Руставели. Единственное, на чем задержится по дороге взгляд (благо нам не миновать Стрыйский рынок), — это скрипучие подводы с невообразимым крестьянским скарбом и лошади с болтающимися на морде торбами — терпеливые существа, уныло перебирающие челюстями в ожидании грубых хозяев, говорящих между собой на своем сословном наречии. А там уже рукой подать до дома.
