Господи, напугай, но не наказывай! - Махлис Леонид Семенович
— Малчык, ты каво болше лубишь — маму или папу?
Потом, обернувшись зайцем, жалобно свистнув на прощанье, растворялся в морозной ночи. Это — наиболее назойливое из детских воспоминаний.
Самое первое из них — ощущение собственного веса. Я нагибаюсь, чтобы потрогать подаренный дедом деревянный автомобиль, и тут же больно шлепаюсь на сверкающий и провонявший мастикой паркетный пол.
А еще — первое унижение. Воспитатели игнорируют мой пол, облачая в ненавистный девчоночий лифчик, что-то вроде бронежилета, предохраняющего от простуд. От него вяло змеятся вниз резинки с крокодилоголовыми застежками. Они слабо удерживают над коленкой коричневые чулки, которые то и дело выскальзывают из беззубой пасти и сползают на тощие щиколотки. Безнадежно пытаюсь удержать их. На их место вторгается струя морозного воздуха. Моих страданий никто не замечает. Но мой революционный инстинкт еще мирно спал, а смирение граничило с потворством неизбежному злу.
Смею ли я гневить Бога нытьем и жалобами? Ведь все началось совсем не так плохо. Во-первых, я все-таки родился. И не где-нибудь, а где надо — в Москве. И анкеты до поры до времени не стыдно будет заполнять. И за фиктивными невестами охотиться не придется ради столичной прописки. А про студенческие общежития я по сей день знаю только из рассказов друзей, и ассоциируются они у меня лишь с именем монаха Бертольда Шварца и со скелетом, то и дело падающим на беременных женщин. Во-вторых, дата моего рождения совпала с датой рождения самого императора Франца Иосифа. Такие совпадения тоже на московских улицах, как, впрочем, и на венских, не валяются. Это его тень осенила меня своим рогатым двуединством и пристегнула ржавым обручем к двум разноуровневым стульям.
И блещет двуединым светом
Крыло у каждого плеча,
И две судьбы, как два Завета
В меня вошли, кровоточа.
Но судьба уже через два года после рождения подложила мне жирную свинью. Меня, не спросясь, перевезли на ПМЖ, как теперь говорят, в свежезавоеванную (без единого выстрела благодаря «реальной политике») жемчужину Австро-Венгерской монархии — Львов. И мне сегодня самому трудно представить, что было время, когда я столь же свободно говорил по-украински, как и по-русски, и искренне считал украинский родным языком. Галичане, которых я встречал на своем пути, «держали» меня за своего.
— Так то ж наш галицийский жид! — произносят они почти любовно.
Львов был моим первым домом еще и потому, что все предшествовавшее в памяти не удержалось. Даже много лет спустя, после длинной жизни за границей, я храню чувство, которое с оговорками можно назвать ностальгией. Приплывшие из далекого будущего патайи, сингапуры и атланты никогда не смогут вытеснить топонимическую поэзию моих первых туристских маршрутов — Фастов, Казатин, Тернополь. В названиях был спрятан особый ритм, музыка железных дорог. Мне посчастливилось попасть во Львов после 20-летнего отсутствия. Хватило всего нескольких минут, чтобы понять — это чувство было не придуманным.
ВЫ СЛЫШИТЕ: ГРОХОЧУТ САПОГИ…
9 сентября 1939 года Молотов радушно поздравил Гитлера с захватом Варшавы. А неделю спустя доблестные советские войска пересекли восточную границу Польши, которая была объявлена «несуществующим» государством. Сталинская пропаганда использовала нехитрые гитлеровские приемы, обвинив раздавленную Польшу в нарушении нейтралитета и в жестоком обращении с украинцами и белорусами. Уже в октябре Львов был забит русскими. Солдаты весело обирали местных жителей, а гражданские деловито сновали по брамам в поисках брошенных квартир. Львовяне привыкали к русской речи. Даже через 50 лет старики будут вспоминать, что чаще других слов слышалось «давай часы». В эти дни родился новый вид спорта — стрельба по будильникам по звонку. Старожилы любили рассказывать о женах непрошенных гостей, являвшихся в оперу в ночных рубашках, конфискованных у недостаточно гостеприимных хозяев. Но смеялись львовяне недолго. Уже в начале октября новая власть приступила к арестам и к депортации поляков, ликвидации политических и культурных учреждений. НКВД и гестапо работали в тесном сотрудничестве. Последние получали немецких коммунистов в обмен на русских и украинских эмигрантов. В 1940 году в Вильнюсе НКВД опубликовал список 14 категорий лиц, подлежащих депортации. Пункт 8 распространялся на политических эмигрантов и беженцев. Евреи, спасавшиеся от нацистской мясорубки, подпадали под обе категории. Число депортированных достигло 1,5 млн. человек. В их числе около 100 тыс. евреев. Впрочем, некоторым удавалось откупиться за бутылку водки.
Но теснили и коренных галичан. Те же эшелоны, что доставляли сюда после очередного раздела Польши совслужащих и пополнения в воинские гарнизоны, везли их на восточную границу новой родины — в колымские лагеря.
С одним из эшелонов и приехали в 1939 году во Львов 25-летняя Махля Болотина и ее муж Яков Моисеевич Крайчик, приглашенный на работу обосновавшимся здесь приятелем.
Летом 1941 года Ася Махлис с трехлетней Аллой и с младшим братом Зямой приехали к сестре погостить. Но радость встречи была недолгой. С неба посыпались бомбы. Яков раздобыл машину с шофером и отправил всю семью на восток. Во время одного из налетов колонна остановилась. Перепуганные пассажиры бросились в придорожные кусты. В суматохе Аллочка потерялась. Пока Ася ее искала, водитель вернулся к машине и на ней сбежал. С горем пополам добрались до Харькова.
Яков Крайчик
Яков остался во Львове, дожидаясь мобилизации. Находиться в городе даже до прихода немцев стало небезопасно. 26 июня с чердаков и крыш начали отстреливать пришельцев. Военнообязанных вооружали на месте. У Якова появился револьвер, который он тут же пустил в дело — погнался за снайпером, стрелявшим по прохожим из подвального окошка. Во время перестрелки в руку угодила пуля. Его нашли и отправили в больницу Раппопорта, которая уже была превращена в военный госпиталь. Наутро подали санитарный поезд и эвакуировали раненых в тыл, в черниговский госпиталь. Через месяц, когда окреп, выяснилось, что ехать некуда, не на что и не в чем. Да и документов при себе не оказалось. Позвонил в черниговский облсовет — объяснил ситуацию. Нашлись добрые люди — привезли одежду, деньги. Единственным же документом так и осталась справка о выписке из госпиталя. С этой справкой Яков добрался до Киева. Но и там было уже не до него.
— Разберемся после войны. — Сказала ему торопливая женщина в горсовете. В военкомате посмотрели на руку и отмахнулись. Фронт наступал на пятки. Добрался до Харькова — та же история. Немцы были уже на подступах к городу. Яков пристал к какой-то группе, которая пешком покидала город. Кое-как доехал до Пензы. И тут отказали в мобилизации, отправили на пересыльный пункт в Мичуринск. Начались морозы. Прошел месяц — опять комиссия. И опять — отказ. В феврале Яков добрался до Ферганы, где уже находились в эвакуации все наши женщины. Лишь в ноябре 1942 года ему выдали военную форму. Всю войну Крайчик провел в 6 воздушной армии. Закончил службу в Берлине. А когда все кончилось, вернулся во Львов.
В дальнейшем обустройстве жизни решающая роль была за незаурядными способностями Якова Моисеевича. В отличие от моего отца, с которым они были дружны, Крайчик опирался не на карьерные ценности, а на семейные. Он не вступил в партию ради теплого и хорошо освещенного местечка. Просторным кабинетам с дерматиновыми дверями, прослушиваемыми телефонами и сексотками-секретаршами он предпочел более рискованную, но скрытую от посторонних глаз жизнь цеховика. Крайчик работал мастером резинового цеха. Затем перешел в трикотажный бизнес. Семилетнее образование Крайчика компенсировалось в полной мере математической одаренностью, здравомыслием, терпеливостью, владением логикой и безупречной деловой этикой. Сложнейшие расчеты он без труда проделывал в уме в доли секунды. Особенно поражала изысканная манера письма. Его буквы, каждая в отдельности и весь ансамбль в целом, выстраивались, как гусары на параде, было интересно не столько читать их, сколько разглядывать, сравнивать, подражать. Прежде, чем позволить худенькому головастику — перу № 9, которым разрешалось писать только взрослым, — опуститься на поверхность листа, дядя Яша заставлял его долго дрожать в сантиметре от стола. Коснувшись, наконец, бумажной глади, головастик замирал на пару секунд, выдерживая начальную точку до нужной жирности, потом взлетал, оставляя за собой немыслимо тонкий след, чтобы, задержавшись самую малость наверху, рухнуть вниз, как с американской горки. С замиранием сердца я следил за этим балетом, пытался подражать, что стоило мне безжалостных втыков от учительницы на ненавистных уроках чистописания.
