Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора "Герцогиня Абрантес"
Шампионне, снова призывая победу под наши знамена, победил генерала Мака и захватил Неаполь. Но Директория решила принести на алтарь отечества славу одного из сынов его, и вот Шампионне сменен, посажен под стражу, передан суду военной комиссии, едва не расстрелян, словом, с ним поступили как с врагом Франции, единственно за то, что он хотел воспротивиться жадным и трусливым проконсулам. Его армия, перешедшая под начало Макдональда, присоединилась к армии Моро, но прежде потерпела поражение у Треббии, где пало еще восемь тысяч наших солдат.
В это же время на западе Франции шуаны подняли свое отвратительное знамя, и дороги в Вандее снова стали орошаться кровью французов.
Казалось, злой рок поражал нас без отдыха и всего более жаждал крови: железо и свинец вырывали из нашей среды людей без различия возраста, дарований, положения. Наши уполномоченные были зарезаны в Раштадте гусарами Шеклера. Потом новое несчастье: Жубер пал в битве при Нови: тронутый бедствиями отечества, он забыл о нанесенных оскорблениях и думал только об опасностях его.
Жубер был другом Шампионне, и когда военного собрата его неправосудно взяли под стражу, он послал в Директорию просьбу об отставке. Некоторое времени после этого не хотел он поступать снова на службу, и, учитывая то, что я знаю о прекрасном характере его, могу утвердительно сказать: никогда не принял бы он предводительства над армией, если бы Шампионне осудили. Жубера назначили сначала командиром 17-й дивизии, расквартированной в Париже, а потом, через несколько недель, — командующим Итальянской армией. Мне кажется, что между Жубером и Бонапартом имеется сходство, достойное замечания: оба одних лет, оба сначала находятся в немилости, оба командуют 17-й дивизией, а потом Итальянской армией; но здесь оканчивается сходство: смерть заступила дорогу одному из этих героев.
Жубер — одно из величайших лиц нашей политической драмы. Это был истинный республиканец, но без малейшего оттенка якобинства. Он мечтал об утопии, желая Франции республиканского правления без тех ужасов, которые, по несчастью, связаны с этим словом. Он ненавидел все, что напоминало 1793 год, и я сама слышала, как поднимал он свой голос против возмутительной речи, произнесенной в Манеже. «Разве хотите вы, гражданин, чтобы республиканцев почитали беглыми каторжниками?!» — кричал он, и прекрасное лицо его пылало гневом.
Жубера обвиняли в том, что будто бы хотел сделаться главой государства. В этом уверяют многие его биографы, и та же нелепость пересказывается в современных памфлетах. Это нелепость, говорю я. Если б Бонапарт был убит в Египте, а Жубер остался победителем при Нови, то никто не докажет мне, что Франция не была бы теперь велика и могущественна. Но я знаю Жубера; не потому только, что изучала после его смерти все, что относится к характеру этого героя, а еще потому, что знаю от искренних его друзей и ближайших родственников все малейшие подробности о нем. Я говорю: нелепо обвинять его в таком деле, которое он сам почел бы несбыточным.
Его погубило одно, что должно было составить счастье его жизни, — женитьба. Но мог ли он не любить той, на которой женился? И кто из нас забыл мадемуазель Монтолон, столь прелестную, умную, удивительную во всем? Как была она хороша! Существо нежное, насмешливое и нисколько не язвительное! Я охотно прощаю Жубера.
Семнадцатого мессидора назначенный командующим Итальянской армией, Жубер прибыл в главную квартиру только 23-го. Неприятель имел время собрать все силы, и французский генерал увидел против себя войска и артиллерию, числом далеко превосходившие те, которые имелись в его распоряжении. Он, может быть, напрасно, не считал неприятеля, зато первым искупил свою вину. «Вперед, вперед! Марш!» — вскричал он, когда пуля поразила его. И разъяренные солдаты пожелали, чтобы по крайней мере тело его было окружено трупами неприятелей и чтобы Суворов мог плакать о своей победе. Все пленные, взятые русскими, были изранены — вот обстоятельство, достойное Истории.
Кто не наблюдал, какое действие произвела в Париже весть о смерти Жубера, тот не может говорить о ней. Директория уважала его, и в тот день, когда она отдавала ему погребальные почести на Марсовом поле, общая печаль придала какой-то священный характер этой церемонии. Почти все женщины были в трауре, и когда глава Директории поставил на алтарь бюст Жубера, увенчанный кипарисами и обвитый черным крепом, раздались явственные рыдания.
Рассказ о Жубере напомнил мне историю о Бонапарте и братьях Сюше, близких друзьях Жубера: дружба не была пустым словом для этих людей, и потому-то смерть Жубера особо поразила их.
Мы чаще видели Габриэля Сюше, нежели его брата, который после сделался маршалом, а тогда почти всегда был в армии, где постепенно восходил на ступени славы. Габриэль был очень дружен с моим братом и потому принят в нашем семействе. Они вместе занимали должность контрибуционных агентов в Масса-Каррара во время известного возмущения, когда крестьяне хотели убить их. Сюше и брат мой тогда поступили с большим хладнокровием и убереглись от опасности более нравственной силой, которую дает холодное мужество, нежели благодаря помощи, присланной к ним после.
Уже несколько недель прошло после взятия Тулона, и, казалось бы, занятия военные и административные могли прогнать скуку, поглощая все время; но у Бонапарта оставалось еще по несколько часов каждый день, и он не знал, куда их девать. Шове, главный интендант армии, прекрасно вооружился против скуки: он принялся ухаживать за одной из очаровательных дочерей, кажется, начальника порта; и у Жюно были какие-то дела подобного рода, но Бонапарт оказался совершенно свободен и скучал ужасно. Однажды он обратился к Шове: «Скажите Сюше, что я приеду к нему обедать».
Для пояснения надобно прибавить, что Сюше, тогда начальник батальона, имел квартиру в Ласеле, небольшой премилой деревушке в глубине Тулонского рейда. Он занимал там маленький домик (почти лачугу), принадлежавший отцу девиц. Что же может быть естественнее, чем пригласить отца и обеих дочерей отобедать с молодыми офицерами, хотя самому старшему из них не исполнилось еще и двадцати пяти лет.
Сюше принял своих гостей, как принимал всегда: прекрасно и с радушным видом, прежде слов говорящим: «Я рад видеть вас у себя!» Брат хозяйничал у него как жена и заказал славный обед; все было мило, весело, и за столом шумели и веселились, как только могут веселиться восемь или десять молодых сорвиголов.
Нельзя же все смеяться: вспомнили, что надобно возвращаться домой; а это оказалось невозможно. Время было зимнее, и покуда они смеялись и веселились, шел снег, сделалась гололедица; сообщение с городом стало слишком затруднительно, особенно в темную ночь. Тотчас решились на следующее: сварили пуншу, начали пить, болтать и смеяться больше прежнего и так провели вечер. Но все это еще не конец: как дожить до утра? Куда деться? Во всем доме имелась только одна огромная постель, на которой спали оба брата. Занять ее предложили девицам, но так как спальня была единственной комнатой, где мог гореть огонь в камине, то они не согласились. Бонапарт уже тогда не любил брюзгливых людей, как он называл их, и предложил играть в карты. Вообще нельзя вообразить ничего забавнее Бонапарта, играющего в какую бы то ни было игру! Он со своим быстрым взглядом и верным суждением, что всегда показывало ему предметы в настоящем их виде, почему-то никак не мог научиться ни одной игре, как бы ни была она проста! Он делал гораздо проще — он жульничал [35]. На этот раз он отличился во время игры в очко, и какое-то время гаснувшая веселость еще длилась. Но вскоре бедные девушки иззябли; сон овладел ими, несмотря на желание казаться бодрыми, несмотря на страстные взгляды Шове и, думаю, Жюно, который не любил отставать от других, хотя крепость уже была взята. Наконец обе сестры не могли больше противиться утомлению, они бросились на огромную постель в углу комнаты и вскоре крепко заснули. Всякий знает, что холод и огонь в камине — самое лучшее снотворное. Вскоре все, кроме Бонапарта и Габриэля Сюше, храпели, кто на деревянных скамьях вдоль стен, кто прямо на стульях. Но двое игроков провели без сна целую зимнюю ночь, то есть по крайней мере семь часов. Иногда Бонапарт взглядывал на постель, где покоились молодые девушки, и когда Габриэль замечал, как живописно спит одна из них, он улыбался, но с таким спокойствием, которое даже странно в двадцатипятилетнем мужчине. У Бонапарта была только одна страсть, и она властвовала над всеми другими.
