Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора "Герцогиня Абрантес"

Целую ночь напролет играли они, повторяя однообразно: «Еще карту… Хватит… Еще…» Габриэль Сюше говорил мне, что и поныне, спустя много лет, ясно видит, как Бонапарт сидит в кресле, подпирая голову одной рукой и протягивая товарищу другую, и произносит: «Еще карту… Хватит…»

Маршал Сюше занимает важное место в нашей военной и политической истории. Я должна буду еще рассказать о нем. Теперь скажу лишь, что он был достойным другом Жубера.

Глава XXI. Возвращение Бонапарта из Египта

Я говорила о Летиции Бонапарт, но, может быть, не так, как должно бы. Верно, ее представляют себе старой корсиканкой, которая была когда-то хороша, но в те лета, каких достигла она около этого времени (сорока семи или восьми), она уже была, попросту говоря, старуха, и довольно смешная. По крайней мере, так изображали ее некоторые несведущие биографы; а люди, не знавшие госпожи Бонапарт, почитают счастьем, что могут критиковать и смеяться насчет особ, дарованием или жребием поставленных гораздо выше их. Такова толпа!..

Я уже сказала, что госпожа Летиция была одной из прекрасных женщин Корсики. Несмотря на то что многочисленные роды истомили ее, а жизненные невзгоды покрыли морщинами ее прекрасное лицо, она произвела на меня сильное впечатление, когда я увидела ее в первый раз. В ее взгляде отражалась ее душа, и в этой душе много чувств самых возвышенных. Если слово ум принять в обыкновенном, общем его смысле [36], то у госпожи Летиции Бонапарт было его не много. Около описываемого мною времени начала она играть роль хотя не заметную для света, но имевшую влияние на многие события в ее семействе; и потому я изображу ее, какой она была в эту эпоху; после она переменилась опять, и когда мы дойдем до того времени, я прибавлю к ее портрету несколько черт.

Выше сказала я, что госпожа Летиция имела характер возвышенный. Рано оставшись вдовой в такой стране, где глава семейства является для него всем, молодая мать сделалась женщиной сильного характера. Она была одарена утонченной проницательностью, общей для всех уроженцев Корсики; но никогда не доводила она этого свойства до обманчивого хитроумия, как некоторые из ее детей. Обыкновенно она оставалась даже правдива. В некоторых случаях смела, мужественна, в других упорна до невероятия; это замечали во множестве мелочей.

Она не знала литературы, не только французской, но и своей; не имела никакого понятия о светских обычаях, хотя наблюдала свет издали: Марбёф и многие видные люди часто бывали у нее в период захвата Корсики французами. Но это скромное представление о светских обычаях больше вредило ей, поскольку она беспрестанно боялась совершить какую-нибудь неловкость. Впрочем, Летиция была одарена от природы гордостью, которая сделалась благородством в новом ее положении. Она внимательно следила, чтобы ей оказывали должное почтение. И хоть была скупа до забвения всех приличий, но, я должна заметить, дарила много денег богоугодным заведениям и священникам.

Она была добрая мать, и дети, за исключением одного, все обходились с ней почтительно. Они окружали ее величайшим уважением и самой усердной заботливостью. Особенно Жозеф и Люсьен были очень хороши с нею. Что касается Наполеона, он не оказывал матери такого внимания, как его братья, и мы после увидим, почему именно. Госпожа Бачиокки тоже не совсем хорошо обходилась с нею; но с кем же она поступала иначе? В жизни своей не видывала я никого, столь неприятно-заносчивого, как она.

Восемнадцатого вандемьера, вечером, мы собрались в комнате маменьки играть в лото-дофин, ее любимую игру. Госпожа Казо, ее дочь, госпожа Монденар и много мужчин из нашего общества сидели вокруг большого стола, и партия шла очень весело. Вдруг подле дверей остановился кабриолет, и какой-то мужчина в два прыжка взлетел на лестницу. Это был брат мой, Альберт; и вот что он сказал:

— Угадайте, какую новость принес я?

Все были очень веселы; физиономия его также сияла весельем, и потому все пустились отвечать ему разными дурачествами. Он качал головой.

— Ты выводишь из терпения, — сказала маменька и взялась за мешочек с шариками. — Ведь не о переменах в политике собираешься ты сказать.

— Знаете ли, маменька, — возразил Альберт с важным видом, — знаете ли, что сказанное вами шутя очень может сбыться? Бонапарт во Франции.

Лишь только брат мой произнес эти слова, все сделались неподвижны, как по мановению волшебной палочки. Мать моя уже вынула один шарик из мешка и держала его, подняв руку вверх, между тем как другая рука ее выпустила мешок, и все остальные шарики покатились по паркету, но никто не обращал на это внимания; каждый оставался в своем положении. Альберт находил в ситуации только одно комическое; громкий смех его прервал наше оцепенение.

— Бонапарт во Франции!.. — сказала наконец мать моя. — Да как же это случилось?.. Твое известие — просто дурачество, — прибавила она, — я сегодня в пять часов видела Летицию, и ничто не показывало, чтобы она знала о скором его возвращении.

— Мое известие вполне верно, — отвечал Альберт, — я был у Брюнетьера, когда за ним пришли от Гойе. Люксембургский дворец в трех шагах от него; он просил меня подождать и через полчаса возвратился с новостью, что генерал Бонапарт прибыл во Фрежюс два дня назад. Брюнетьер сказывал мне, что он нашел у Гойе Жозефину Бонапарт: она обедала там и там же получила первое известие об этой новости, неизмеримо важной. Ему показалось, как говорил он, — обратился брат мой тише к маменьке, — что это возвращение не так обрадовало ее, как надо было бы ожидать.

— О! — сказал старый маркиз Гошфор. — Она сумеет надеть свою маску первого дня брака, свидевшись с ним. Но пусть остережется — генерал видит зорко.

Мать моя между тем оставалась в глубокой задумчивости. Вдруг она встала, отодвинула свои кресла, и спросила:

— Который час?

Было уже одиннадцать.

— Поздно, — продолжила она, как бы говоря сама с собою.

— А куда же хотите вы ехать? — спросил Гошфор.

— Я хотела узнать, много ли в этом правды, потому что ты, — повернулась маменька к Альберту, — видел и слышал только глазами и ушами Брюнетьера.

Альберт не дал ей закончить фразы, схватил свою шляпу, бросился вон из комнаты и закричал нам уже с лестницы:

— Через четверть часа я заеду: иду к Жозефу и Люсьену.

Он вскоре возвратился с подтверждением своего известия.

На следующий день утром мать моя посетила госпожу Летицию и Полину. Госпожа Бонапарт была очень умеренна в словах; но госпожа Леклерк! Я никогда не видывала такой ненависти между двумя родственницами, и надобно сказать, что госпожа Леклерк была несправедлива, потому что Жозефина обходилась в свое время с Полиною как нельзя лучше. Когда она занимала в Милане дворец Сербеллони, то сама приготовила для сестры мужа прелестные комнаты, и Полина во время своей свадьбы не могла жаловаться на прием. Поискав хорошенько, можно было бы найти причину их нынешней жестокой неприязни. Припоминая разные обстоятельства, я отношу ко времени свадьбы Полины в Милане одного молодого человека, очень приятного наружностью, обращением, умом, и сверх того в прелестном мундире конных егерей. Сначала он только находился при генерале Леклерке, потом был его адъютантом; он оказывал большое внимание госпоже Бонапарт, оставаясь равнодушен к молодой жене своего генерала. Таких обид женские сердца не прощают. Впрочем, я не говорю утвердительно, высказываю только догадку.

Ни в одном языке нет выражений, чтобы дать верное понятие о впечатлении, которое произвел во Франции приезд Бонапарта! Многие утверждали, что если бы Директория захотела действовать решительно, она одержала бы победу. Так могут говорить лишь те, кто не знал ни тогдашней Франции, ни положения Директории. Восторг народа и обоих Советов, которые Директория так неосторожно заставила ненавидеть себя, уже доказывал, что все приближало минуту ее падения. Она была в числе тех правительств, которых уже коснулся перст Провидения.