Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора "Герцогиня Абрантес"
Эта история о полной талии напоминает мне одну особу, которая, впрочем, была очень хороша в свое время. Если она еще жива, то теперь уже в таких летах, когда рассуждения о фигуре не могут ее тревожить. Это госпожа Висконти.
Мать моя очень скоро подружилась с нею, когда госпожа Висконти приехала в Париж, будучи супругой посланника Цизальпинской республики. Действительно, она была чрезвычайно хороша; кажется, я еще и не видывала такой прелестной головки: черты лица нежные, но правильные, и особенно носик — слегка орлиной формы и вместе с тем немного приподнятый; подвижные ноздри придавали ее улыбке неизъяснимо очаровательный оттенок. Сверх того, зубы ее напоминали ровные жемчужины, а волосы, чрезвычайно черные, всегда были прелестно причесаны, в самом чистом вкусе древности: это придавало ей сходство с камеей Эригоны, известной всем любителям искусства.
Госпожа Висконти и одевалась с большим вкусом. Она, как все модные женщины того времени, с умом выбрала для себя только то из греческой и римской моды, что ей шло; и когда вечером она входила в свою ложу в Опере в кашемировой шали, подобной шали госпожи Тальен, ее находили прелестной лишь немногим менее этой великолепной красавицы.
Бедный Бертье так обезумел от нее в то время, что перестал пить, есть и спать. Можно сказать, что он сошел с ума от любви. Любовь его сделала госпожу Висконти лицом историческим, потому что Бертье связан с Наполеоном, а госпожа Висконти тут выступает как оттенок, как отблеск в тени. Бертье отправился в Египет с отчаяньем и оставил свое сердце в Париже, взяв в обмен все клятвы, какие только можно дать и принять в подобном случае; но тогда эта монета не имела большой цены; по крайней мере так думал он в пустыне, когда стоял на коленях перед портретом своего божества и плакал, вспоминая о своей Жозефине, потому что у него была своя Жозефина. Между тем как он плакал, госпожа Висконти, правду сказать, тоже не танцевала, потому что была слишком высокого роста для танцев, но она смеялась, веселилась и, говоря по совести, часто флиртовала. Тогда в Париже много было молодых людей, вернувшихся из эмиграции или вступавших в свет, и хоть она годилась им чуть ли не в бабушки, но они страдали по ней, как говорится в народе. Они окружили ее таким вниманием, что дела бедного Бертье шли более чем худо, потому что и без всякой измены трудно выдержать сравнение тому, кто находился почти за тысячу лье.
Я уже сказала, что госпожа Бонапарт-мать привезла с собою младших своих детей, и между прочим Аннуциату, последнюю дочь. Госпожа Леклерк, вероятно, уже предвидела в младшей сестре соперницу своей красоты и не любила, когда мать слишком часто брала ее из пансиона госпожи Кампан для выезда в свет. Я помню, что Полина приехала к нам как-то провести вечер, одета была прелестно и привезла с собою девицу Луизу-Эме Леклерк, свою золовку, прекрасную молодую особу, красота которой, тем не менее, будучи совсем особенного рода, не могла угрожать ей. Господин Август М., внимательный к малейшему знаку ее воли, находился в это время при Полине, и она вполне наслаждалась своей ролью властительницы. Вдруг входит к нам госпожа Бонапарт-мать, с женой Жозефа и Каролиной, которая приехала из Сен-Жермена. Она была восхитительна. Ее белокурые волосы в локонах спадали на белоснежные плечи и оттеняли свежее лицо, столь милое, что радостно было глядеть на него. Она приблизилась к сестре своей с веселым расположением девочки, на несколько дней выпущенной из своей тюрьмы. Веселье сверкало в ее словах, в улыбке, во всем, и она кинулась целовать сестру.
— Боже мой, маменька! — сказала госпожа Леклерк с заметной досадой, оттолкнув Каролину с такой силой, что та чуть не упала. — Вам бы не надо было позволять Аннунциате (она ясно произнесла это детское прозвище, понимая, что тем делает неприятное молоденькой своей сестре) кидаться на людей так рьяно: она похожа на крестьянку из Фьюморбо [33].
Бедная Каролина отошла от нее со слезами на глазах и не произнесла больше ни слова. Эта небольшая сцена явно не понравилась матери, но она ничего не сказала при чужих людях. Что касается господина М., он с таким удивлением смотрел на Каролину, что это усугубляло всю странность сцены.
В Париже находилось тогда множество молодых людей из хороших семей, желавших поступить на военную и гражданскую службу. Из числа тех, кто часто появлялся у моей матери, она особенно покровительствовала одному молодому человеку из Тулузы по имени Форнье. Его пленил поход в Египет; он хотел участвовать в нем и просил мать мою рекомендовать его главнокомандующему.
«Этого я не могу сделать, — сказала она. — Генерал Бонапарт обошелся со мной не так, как следовало бы, и потому не стану просить его ни о чем. Но я могу дать вам письмо к Луи Бонапарту. Это добрый молодой человек, и я уверена, что по моему письму он сделает для вас все, что сможет».
В самом деле, приехав в Александрию, Форнье нашел там Луи, который по болезни своей не мог участвовать в сирийской экспедиции. Тот принял его, обласкал, как брата, и рекомендация матери моей сделалась для ее любимца источником счастья. Луи Бонапарт — что часто случается с молодыми людьми, у которых доброе сердце, — действительно гордился своим покровительством, особенно когда видел достоинства своего подопечного. Форнье шел по дипломатической стезе, и Луи тотчас сделал так, чтобы тот получил покровительство и опору, потому что сам он оставлял Восток.
Когда главнокомандующий узнал, что какой-то француз приехал с рекомендательным письмом от госпожи Пермон и что это письмо не к нему, он горько улыбнулся: видно было, что он хотел сказать нечто неприязненное, но сдержался, начал подробно расспрашивать о приезжем и, наконец, походив немного времени в молчании, спросил Бертье:
— Как зовут этого молодого человека?
Бертье ответил.
— Запишите его имя на этой тетради. — Он указал на свой стол. — Вы напомните мне о нем, Бертье; понимаете? Я хочу доказать госпоже Пермон, что могу поступать не хуже Луи [34].
Вскоре Луи возвратился во Францию. В нем была такая перемена, что мы с трудом узнали его. Несчастный молодой человек, я думаю, уже носил в себе зародыш разрушительной болезни, которая состарила его к тридцати годам. Но благородное сердце, прекрасная, чистая душа — вот что всегда оставалось в нем неизменным.
Глава XX. Бонапарт, Жубер и Сюше
Луи Бонапарт оставил Египет, потому что любовь к отечеству звала его во Францию, но когда он появился в милой своей Франции, сердце его замерло при виде того, что казалось страшным сном. Куда не взглядывал он, мы были везде на краю гибели, осаждаемые со всех сторон, без всяких средств защиты. Менее чем за год исчезли все плоды наших удивительных побед в Италии; тысячеглавая гидра, порождение наших междоусобиц, сама порождала новые междоусобицы и губила нас; словом, мы находились в отчаянном положении. Между тем у нас не было недостатка в людях с дарованиями. Жубер, Шампионне, Массена, Моро, Сульт, Молитор, Макдональд, Брюн, Журдан, Лекурб и множество других, имена которых заняли бы много страниц, остались хранить и защищать нас после отбытия Бонапарта. Но к чему служило нам столько славных имен, если наше тогдашнее правительство подпускало неприятеля к самым нашим границам, не находя иных средств отвратить эти бедствия, кроме назначения злосчастного генерала Шерера на благородную роль защитника отечества?
Бедная Италия! Бедная страна наших несчастий и славы! Она также вынуждена была страдать от присутствия этого человека; а он везде топтал посаженные нами лавры! Ошибки этого человека повели ее от поражения к поражению и в несколько недель поставили на край разорения и гибели.
Моро принял начальство над сорока тысячами человек, жалкими остатками нашей военной силы, и двинулся против неприятеля. Но маневры русско-австрийской армии под предводительством Суворова были лучше обдуманы, и Моро проигрывает битву при Кассано, теряет почти всю свою артиллерию, пятнадцать тысяч человек убитыми, ранеными, взятыми в плен и к бедствию поражения прибавляет страшное его последствие, всего более ужасное в такую опасную минуту: упадок духа в остальных войсках.
