Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора "Герцогиня Абрантес"

На другой день она приехала к нам и много говорила о дворе, куда часто ездила, и особенно о госпоже Тальен; по ее словам, это был первообраз всего доброго и прекрасного в мире. Она была ее обожательницей.

Мать моя не всегда соглашалась с теми мнениями, которые провозглашались в гостиной госпожи Тальен; но она была справедлива в похвалах, какие произносила сама, и не отвергала похвал других, когда видела, что они основательны.

Красота госпожи Тальен в свое время поразила ее, и, сверх того, она слышала так много подробностей о милосердных поступках ее в Бордо, что соглашалась по крайней мере с большей частью похвал этой превосходной женщине.

Жизнь госпожи Тальен принадлежит к самым необыкновенным. Она могла быть французской Аспазией и была бы лучше Аспазии афинской. Ее красота, ум и политическое влияние, казалось, должны были уподобить ее прелестной гречанке, вот только ни один из ее мужей, конечно, не был Периклом.

Судьба этой удивительной женщины так же примечательна, как она сама. Известно, что Тереза Кабаррюс была испанкой французского происхождения. Отец ее, Франсуа Кабаррюс, французский банкир, поселился в Испании; его имя сделалось драгоценно в новом отечестве и вскоре прославилось. Дочь его вышла замуж за господина Фонтене и сделалась самой очаровательной дамой, как прежде была самой прекрасной девушкой. Она обладала проницательным умом, ясным взглядом и, даже не будь так прекрасна, справедливо почиталась бы женщиной необыкновенной.

Однажды в Бордо она написала рассуждение о предметах отвлеченных, его можно было читать в виде проповеди; это делали тогда довольно часто. Сама она читать не осмелилась и просила господина Жюльена заменить ее; однако присутствовала при чтении. Слушатели скорее смотрели на нее, нежели вслушивались в скучный голос чтеца. Тереза была в амазонке из синего кашемира с желтыми пуговками и красными бархатными отворотами и воротником; на прелестных черных волосах ее был надет, немного набок, алый бархатный берет с меховой опушкой. По временам изъявляла она досаду и морщилась, потому что чтец произносил слова не так, как желало бы ее авторское ухо. В следующий раз она пришла в ту же церковь и сама прочитала свою проповедь.

Нет надобности описывать здесь подвиги ее в Бордо. Довольно сказано о них в разных мемуарах [30].

Госпожа Тальен всегда была добра, но так действует на толпу очерненное имя, что народ никогда не мог отличить ее дел от дел ее мужа, и только те, кто понимал ее, могли оценить ее справедливо. Привожу одно доказательство.

Жюно привез Директории знамена, отнятые у неприятеля Итальянской армией [31]. Его приняли с восторгом, и директоры устроили по этому поводу общенациональный праздник, чтобы французский народ мог получить должное представление о правительстве, при котором одерживаются такие победы. В день приема Жюно госпожа Бонапарт еще не уехала к Наполеону и хотела присутствовать при церемонии. Она явилась вместе с госпожой Тальен. Они были тогда очень дружны, и Тереза даже принадлежала ко двору, часть которого составляла и Жозефина — как госпожа Богарне и, может быть, даже как госпожа Бонапарт. В это время Жозефина была еще прелестна: зубы ее были безнадежно испорчены, но когда она сжимала губы, то казалась молодой и прекрасной женщиной. Что касается госпожи Тальен, она находилась в самом цвете своей удивительной красоты. Изысканность наряда и богатство украшений обеих были таковыми, какие только приличествовали утреннему туалету. Можно представить себе, что Жюно не без гордости подал руки обеим этим прелестным женщинам, когда прием кончился и надлежало выходить из зала. Жюно исполнилось тогда двадцать пять лет; прекрасный собой, он был в тот день в великолепном мундире гусарского полковника; богатство его костюма соединилось с природной красотой, и молодой и храбрый посланник, еще бледный от ран, стал достойным представителем великой армии. При выходе он подал одну руку госпоже Бонапарт, которая, как супруга его генерала, имела право на первый шаг; другую руку подал он госпоже Тальен и так сходил с лестницы Люксембургского дворца. Народу столпилось бесчисленное множество. Люди толкали и давили друг друга, но хотели приветствовать своих героев.

— А вот его жена!.. Вот его адъютант!.. Какой молодой!.. А она, ведь, право, хороша!..

— Да здравствует генерал Бонапарт!

— Да здравствует гражданка Бонапарт! Она добра к бедным людям!

Жюно провожал госпожу Бонапарт, когда она поехала к главнокомандующему в Италию. Я удивляюсь, что Бурьен не поместил этой подробности в своих Записках ^{1}. Он, знавший так хорошо все домашние дела Жозефины, должен был знать много любопытного о ее жизни этого времени. Почему не упоминает он о девице Луизе, скорее компаньонке, нежели горничной, а в начале путешествия — и подруге своей госпожи, которая сажала ее с собой за стол и хотела, чтобы та одевалась одинаково с нею? Жозефина принадлежит к числу лиц исторических. Рассматривайте ее как девицу де ла Пажери, как жену господина Богарне или как госпожу Бонапарт — она достойна сведений самых подробных. Только из соединения и сравнения всех фактов потомство сможет создать портрет Жозефины, сколько-нибудь напоминающий ее. Иногда предметы, кажущиеся самыми ничтожными, дают повод к глубоким размышлениям. Жозефина как жена человека, управлявшего многим, как женщина, имевшая над ним некоторую власть, уже становится лицом, важным для изучения; хотя сама по себе она, может, и не очень занимательна, но тут надобно изучать ее тщательно.

Путешествие оказалось продолжительно, слишком продолжительно для Жюно, и он успел влюбиться в Луизу, наперсницу Жозефины. Но ему хотелось в армию, к своему генералу. Ему надоело это путешествие, которое длили без причины, но не без цели. Жюно часто рассказывал мне об этом путешествии, но только мне.

Как бы то ни было, это путешествие не произвело обыкновенного действия: оно не вызвало согласия и более искреннего обхождения. Напротив, с этого времени госпожа Бонапарт начала говорить о Жюно иногда с некоторой досадой и жаловалась с какой-то странной живостью, что он не сохранял к ней должного уважения, на ее глазах заигрывая с ее горничной!..

Что касается времени более близкого, госпожа Бонапарт уже не думала о девице Луизе или о неуважении адъютанта; я полагаю, не больше думала она и о самом Бонапарте. Мы в другом месте поговорим о предмете, который занимал тогда все ее мысли.

Госпожа Р. часто рассказывала нам о Жозефине. Она нередко видела ее при дворе Директории, поскольку очарование позволяло ей не оставаться безвыходно в своих садах. Мы слыхали от госпожи Р. презабавные размышления! Люсьен и все семейство его, особенно Полина, делали из этих рассказов ужасные выводы о будущем счастье своего брата.

Около этого времени одна из приятельниц моей матери, живя в Баварии, где поселилась, бежав из Франции, дружески рекомендовала ей племянницу генерала Вимпфена, имя которого знали в нашей армии и на трибуне. Это была баронесса Сартори, после известная всему литературному Парижу.

Тогда госпожа Сартори поражала своей странной наружностью, которая еще более бросалась в глаза из-за наряда, всегда смешного. Еще в молодых летах она уже имела довольно широкую талию. Походка ее казалась словно неверной, робкой, а большие глаза были бы недурны, если б не сходились вместе таким образом, который называют у нас а la Montmorency [32]. Госпожа Сартори была очень добрая женщина, но уж слишком романтическая; а это отнюдь не шло к ней. Помню, при первом свидании меня изумил ее наряд: батистовая рубашка и кисейное очень узкое платье, а тогда был декабрь месяц!

В это время Люсьен считался одним из лучших ораторов Совета пятисот: его речи поражали логикой и блестящим красноречием. Однажды мы повезли госпожу Сартори слушать его, чего она желала давно. Это доставило ей и радость и горечь, потому что она воспламенилась в отношении молодого трибуна опасной степенью восторга, тем более что в это самое время Люсьен чувствовал то же к одной молодой афинянке, графине Гравезон, настолько же белокожей, насколько госпожа Сартори была смугла; настолько же стройной, насколько бедная Сартори была расплывчата; наконец, настолько же приятной, простой и милой в обращении, насколько другая была жеманна, склонна к педантству и, правду сказать, скучна.