Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора "Герцогиня Абрантес"

Однажды мать моя давала бал в доме на улице Сен-Круа и, что часто случалось, собрала на этом балу весь цвет Сен-Жерменского предместья. От другой партии тут присутствовало только семейство Бонапартов и несколько господ вроде Трениса, которых, как превосходных танцоров, приглашали во все те дома, где вообще принимали гостей.

Госпожа Леклерк, наперед уведомленная моей матерью, приготовила наряд, который, по ее словам, должен был ее обессмертить. По привычке она занималась этим нарядом, как самым важным делом, целую неделю и просила хранить это в глубокой тайне. Полина заставила мать мою позволить ей одеться у нее: она уже делала так не раз, чтобы наряд, при выходе на бал, явился во всей своей свежести.

Надобно было знать госпожу Леклерк, чтобы составить верное понятие о том, какое впечатление производила она, появляясь в гостиной. Минуту для своего появления она рассчитывала очень точно: гостей уже присутствовало много, но толпа еще не была так тесна, чтоб помешать хорошенько разглядеть и, что всего важнее, оценить ее.

В этот день в прическу Полины были вплетены полоски какого-то драгоценного меха, которого не умею назвать; помню только, что ворсинки его были очень мелки, а кожа — очень нежна и покрыта маленькими темными пятнышками. Над этими полосками возвышались золотые виноградные кисти, но прическа не была поднята, как нынешние. Это была верная копия со статуи или камеи с изображением вакханки; и в самом деле, форма головы Полины и чистота черт ее лица давали ей право на такое сходство. Платье, из тончайшей индийской кисеи, было вышито внизу золотом, на четыре или пять пальцев; это шитье также изображало виноградную гирлянду. Греческая туника [28] с таким же рисунком драпировалась на прелестном ее стане и застегивалась на плечах камеями самой высокой цены. Рукава, чрезвычайно короткие, с небольшими складками, застегивались также камеями. Пояс под грудью, как на статуях, был из золота и сомкнут превосходным древним резным камнем. Одевшись в доме, госпожа Леклерк оставалась без перчаток, и всякий мог видеть прелестные руки ее, холеные и округлые, украшенные камеями и золотыми браслетами. Нет, ничто не может дать верного понятия об этой восхитительной красоте! Полина истинно осветила гостиную, когда вошла в нее. Ропот похвал приветствовал ее, как только она появилась, и не стихал еще долго.

Мужчины столпились вокруг госпожи Леклерк, и в их окружении она дошла до места, зарезервированного ей моею матерью, которая нежно любила Полетту и обходилась с ней как с моей сестрой.

Все женщины на балу были уязвлены, увидев очаровательную фигуру и прелестный наряд сестры Бонапарта. Тихо, но так, чтобы она могла слышать, указывали они на эту бесстыдную роскошь женщины, которая за три года до того не имела куска хлеба. Два или три голоса возвысились так, что мать моя обошла гостиную и восстановила порядок. Она боялась, что Полетта услышит злые слова, произносимые на ее счет. Но похвалы заглушали шипение зависти, и госпожа Леклерк слышала только их.

Госпожа Контад, которая при входе на бал произвела на гостей обычное впечатление своей прелестью, жестоко обиделась, когда увидела себя оставленной, потому что кресла вокруг нее и в самом деле опустели с той минуты, как появилась госпожа Леклерк, и если кто из кавалеров и подходил к ней, то единственно, чтобы сказать, как хороша новая гостья.

— Подайте мне руку! — сказала она одному из них и поступью Дианы, с обыкновенной своей благородной грацией, перешла через гостиную к Полине, которая расположилась в будуаре моей матери, потому что в гостиной ей стало душно, как говорила она, а на самом деле потому, что в будуаре имелось огромное канапе: на нем она могла нежиться и принимать все позы, приличествующие ее красоте. Это оказалось неудачной мыслью. Комната была тесной и ярко освещенной, а госпожа Леклерк, желая лучше показать свою очаровательную прическу, нарочно села на самом ярком освещении. Госпожа Контад смотрела на нее и вовсе не собиралась говорить так глупо и невежливо, как другие, неискусно бранившие ее; она удивилась сначала смелому наряду, потом стану, лицу; добралась до прически, и все казалось ей восхитительным; но вдруг она воскликнула, обращаясь к тому, кто держал ее под руку:

— Ах, боже мой! Представьте себе, какое несчастье! Такая прекрасная женщина! Но как не заметить этого уродства! Боже мой, какое несчастье!

Если бы эти восклицания были произнесены в танцевальной зале, шум танцев и звуки музыки заглушили бы голос госпожи Контад, впрочем, довольно звонкий. Но тут, в этой маленькой комнате, каждое слово не только дошло до всех окружающих, но и сама богиня услышала все так хорошо, что покраснела и сделалась оттого почти безобразной.

Госпожа Контад глядела огненными очами на эту прелестную головку и, так сказать, сжигала ее своим взглядом. Пока голос ее жалобно поизносил «Как жаль!», взгляд показывал Полине, что ей придется раскаяться в своем торжестве. Каждый следовал за этим взглядом и наконец увидел, куда он направлялся. Все, что рассказала я, может быть слишком многословно, случилось не более как в одну минуту; но мелкие подробности тут необходимы, чтобы понять, как ничтожен был повод для нападения и как может им воспользоваться женщина умная, чье самолюбие вдруг затронули.

— Но что же видите вы? — спросил ее кто-то наконец.

— Как что я вижу?! А сами вы разве не видите двух огромных ушей, приросших к этой голове с обеих сторон? Если бы такие были у меня, я велела бы отрезать их. Надо посоветовать и ей сделать то же. Женщине можно предложить отрезать уши — от этого не будет никаких последствий.

Госпожа Контад еще не окончила своей речи, как глаза всех уже обратились к голове госпожи Леклерк, но уже не для того, чтобы восхищаться, а только чтобы рассмотреть ее уши.

В самом деле, природа никогда не приклеивала таких странных ушей к такой прелестной головке: они походили на кусок хряща — белого, тонкого, гладкого и без всяких складок. Впрочем, они совсем не были так огромны, как говорила госпожа Контад; но они были очень безобразны, и чем прелестнее казались черты лица, тем неприятнее выглядели уши. Женщина молодая и мало привыкшая к светской жизни, как бы ни была уверена в общей благосклонности, легко приходит в замешательство. Это случилось и с госпожой Леклерк, когда она оказалась в центре всеобщего внимания и взгляды вдруг перешли от прежнего восхищения к жестокой насмешке. Следствием этой маленькой сцены стали слезы госпожи Леклерк; она почувствовала дурноту и уехала раньше полуночи.

На другой день мать моя поехала к ней. Полетта ничего не говорила о своих ушах, которые скрыла под огромным чепцом, убранным кружевами, потому что по привычке своей принимала в постели даже самых официальных гостей. Она хотела отомстить госпоже Контад, и начала беспощадно осмеивать ее. Мать моя дала ей волю, соглашаясь внутренне, что она точно была оскорблена. Но, не имея большого терпения, вскоре вскочила, рассердившись, когда Полина сказала ей:

— Я, право, не знаю, что находят мужчины в этой долговязой! В вашем обществе, госпожа Пермон, есть женщины получше ее. Да вот, не дальше как вчера на балу подле нее сидела женщина прелестная, гораздо лучше вашей госпожи Контад. Притом она была одета очень хорошо, в платье и тунике точно таких же, как мои, только, — прибавила она с таким видом, будто речь шла о чем-то чрезвычайно важном, — у нее туника была вышита серебром, а у меня золотом. И ей это не идет: она не достаточно белокожа для серебряного шитья, которое всегда темнит.

Тут-то мать моя не смогла усидеть на месте и вскричала:

— Ну, право, ты сумасшедшая, милая моя Полетта! Совершенно сумасшедшая!

Госпожа Леклерк отпускала комплементы женщине чрезвычайно толстой, низенькой и совсем без той части тела, которую называют шеей. Сверх того, вздернутый нос и близорукость, от чего она часто мигала, делали ее совершенным антиподом госпожи Контад.