Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора "Герцогиня Абрантес"

Он сам отпер сундук, в нем лежали плотничьи инструменты.

Эта сцена оскорбила Жюно до глубины души. Подозревать его самого в таком бесчестном деле — это уже была кровная обида, но подозревать его генерала в преступлении, на которое он способен менее всякого другого! Он мог бы доказать, что занял тысячу экю для отъезда в Европу; но он уезжал тем вечером, возвращался в отечество, им обожаемое, к человеку, не менее им любимому, к родным… Словом, он победил свое негодование и оставил дряхлый Египет, увозя из него только славу; оставил без сожаления, без угрызений совести и, обращая взор к Европе, думал только о Франции.

Но гнусная клевета, нелепая выдумка о сокровищах фараонов нашла легковерных людей не в одной французской армии. Англичане простодушно поверили этой сказке и отправили к Александрии корабль. Торговый корабль, на котором находился Жюно, вынужден был спустить флаг по первому приказу военного корабля «Тезей», под началом капитана Стила, так что Жюно и адъютант его Лаллеман не могли оказать никакого сопротивления.

Капитан Стил был самый несносный наглец, а известно, что если англичанин нагл, то он профессор в этой науке. Пребывая в восторге, что взял французского генерала из армии Бонапарта, Стил спешил подражать ослу, который лягает льва. Жюно сделался пленником, и самым несчастным, потому что капитан каждую ночь придумывал, чем бы еще на следующий день ухудшить и без того неприятное положение своих пленников.

Наконец, через четыре месяца плена капитан Стил вынужден был расстаться со своей добычей и отвезти пленников в Яффу для передачи их коммодору Сиднею Смиту. Я после буду говорить о Сиднее Смите. Теперь скажу только, что он с совершенной вежливостью принял пленников, и особенно Жюно, но не мог оставить их у себя и отправил на остров Кипр для отплытия оттуда в Тулон. Прежде надобно было, однако, чтобы один английский офицер сошел в Палермо для доклада Нельсону, который пребывал там с леди Гамильтон.

Корабль остановился в порту, и на следующее утро небольшая шлюпка с двенадцатью гребцами в белых куртках и черных бархатных фуражках приблизилась, чтобы осмотреть фрегат. В это время Жюно сидел в своей каюте. Капитан корабля вошел к нему и заявил:

— Выйдите на палубу: великий адмирал Нельсон, наш герой, хочет видеть французских пленников.

Жюно посмотрел на капитана, потом огляделся вокруг, как будто ища кого-то, и наконец спросил:

— А! Так это вы мне, генералу, говорите?

Капитан отвечал наклоном головы.

— И вы осмелились так нагло исполнить это поручение? Хорошо, идите и ответьте от меня и моих офицеров адмиралу Нельсону. Скажите ему, что для меня он не герой и не великий человек, потому что я привык к мерке, которая слишком велика для него; скажите ему, что я пленник не его, а его правительства. Если адмирал Нельсон хочет видеть меня, он знает, где я. Он выше меня чином и мог бы вежливо изъявить желание повидаться, тогда я явился бы к нему в ту же минуту. Но теперь оскорбление нанесено…

Досада заставила Жюно сказать то, чего он не думал, потому что уважал Нельсона и не скрывал этого. Но как же не сказать чего-нибудь обидного, когда победивший нас неприятель явно хочет нанести оскорбление! Если победа за нами — тогда иное дело, тогда можно сдержать себя и быть великодушным; но в несчастье… В тот же вечер Нельсон прислал французскому генералу большую корзину с фруктами и несколько бутылок вина; леди Гамильтон прибавила от себя апельсинов. Жюно справедливо решил, что отказ с его стороны прозвучал бы и глупо, и невежливо. Он принял посылку и благодарил за нее с искренней признательностью. Тем не менее Нельсон в конце концов отменил распоряжение Сиднея Смита, который хотел отправить пленников во Францию: их препроводили в Магон и оставили до получения ответа из Адмиралтейства. Дольше жить под игом капитана фрегата было выше терпения человеческого.

Коммодор Сидней Смит явился Жюно в ином свете, нежели адмирал Нельсон. Бонапарт не ошибался в истинном начале бедствий, причиненных ему продолжительной осадой Сен-Жан д’Акра. Эти бедствия и Сидней Смит остались нераздельны в его уме, а окружающие легко принимали его привязанности и ненависть; они видели в Сиднее Смите человека, не любимого генералом Бонапартом, — и сами уже не могли любить его. «Однако, — сказал мне как-то Жюно, — император всегда почитал Сиднея Смита человеком честным, но сумасшедшим, и не мог постичь, как в здравом уме тот совершает такие глупости».

Таким образом, первые часы оказались тягостны для этих двух человек, но вскоре Смит и Жюно познакомились, и следствием этого явилось глубокое взаимное уважение. Жюно говаривал, что Сидней Смит — олицетворение рыцаря, храброго и благородного. Они провели вместе около двух месяцев, которые показались бы Жюно краткими, не желай он так возвратиться во Францию. Все уступало этому желанию: оно сделалось истинной болезнью, тоской по отечеству. Сидней видел это, и заботился о возвращении Жюно во Францию, как родной брат. В конце концов Жюно обменяли на десятерых пленных англичан.

Генерал сохранил самую искреннюю дружбу к коммодору. Несмотря на войну, они переписывались и посылали в подарок друг другу оружие.

Глава XVIII. Подробности общественной жизни

Говоря о Жюно, я забежала вперед, рассказав даже о его возвращении из Египта. Теперь обращаюсь к эпохе предшествующей, желая посвятить целую главу подробностям общественной жизни: они могут показаться ничтожными умам важным, но, надеюсь, будут восприняты не без интереса теми, в ком это обращение к временам протекшим и к нравам, почти совершенно исчезнувшим, пробудит воспоминания или любопытство.

Из числа особ, приезжавших к матери моей, некоторые особенно сильно поражали юное мое воображение. Это настоящая галерея портретов, среди которых мне иногда приятно прогуливаться. Тут есть лица, весьма услаждающие мое зрение. Если же встречаются мне портреты, которые напоминают о существовании зла, я просто задергиваю занавеску; однако перекличку делаю всем азбучным порядком: дружба никому не должна забывать ничего.

Из числа женщин, только что возвратившихся из эмиграции и часто бывавших у моей матери, одну помню я так живо, как будто видела ее несколько дней тому назад. Это госпожа Контад, дочь и сестра господ Буйе, имена и преданность которых известны королю.

Она не была идеальной красавицей, но ее красота казалась совершенно необычной. Ее взгляд и редкая на этом чудном лице улыбка имели такое выражение, какое я видела еще только у одной женщины. Она не была меланхолична, а между тем никто не посмел бы засмеяться в ее присутствии, если она сама не подавала к тому примера. Вообще, госпожа Контад властвовала, и когда головка ее, увенчанная прелестными черными волосами, обращалась к вам с величием богини, этот взгляд повелевал, буквально требовал повиновения.

Смешна была ненависть ее к Бонапарту. Она не соглашалась даже с тем, что он заслужил свою славу. «Полноте, — говорила она, когда мать моя перечисляла победы его в Италии и в Египте, — я совершаю больше побед одним моим взглядом».

Не менее эмоционально она отзывалась, как только речь заходила о сестрах Бонапарта. Она так же отрицала красоту госпожи Леклерк, как славу ее брата, и любопытней всего, что это мнение, которое показалось бы смешным в устах всякой другой женщины, в ее исполнении было истинно забавно. Так случилось однажды у матери моей, причем следствие вышло трагикомическое.

Бонапарт только отправился в Египет, и семейство его, все еще нежащееся под лучами его славы, уже начинало играть заметную роль в обществе. Госпожа Леклерк любила господствовать всецело и желала соединить власть как таковую с властью своей красоты. Она была так прелестна во всем, что никто и не думал оспаривать это; но сама она еще видела необходимость делать многое для того, чтобы нравиться. Правду сказать, Полина и преуспела в этом совершенно, когда не становилась избалованным, несносным ребенком.