Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора "Герцогиня Абрантес"
Довольно примечательная особенность в характере, или, лучше сказать, в сердце, Жюно: он был так же слаб и суеверен в отношении к любимым своим друзьям, как беззаботен и дерзок в отношении к самому себе. Всякий раз перед сражением он мучился за своих друзей и успокаивался не прежде, как опять увидевшись с ними.
Накануне битвы при Лонато (Кастильоне), находясь целый день на дежурстве, он сделал, может быть, двадцать лье верхом, развозя приказы в различные стороны, и лег обремененный усталостью, но не раздеваясь, чтобы при первом сигнале быть готовым. В тот день Мюирон доверил Жюно свои планы: он хотел после похода взять отпуск и ехать в Антиб жениться на молодой богатой вдове, в которую был влюблен. Естественно, сон Жюно, приняв оттенки впечатлений дня, представил их ему, но в другом виде. Едва заснул он, как ему привиделось, что он на поле сражения, покрытом мертвыми и умирающими. С ним дерется высокий всадник в шлеме; вместо копья у него длинная коса, и один из ударов глубоко поражает Жюно в левый висок. Во время борьбы шлем падает, и Жюно видит скелет: это Смерть с косою. «Я не смогла сегодня взять тебя, так возьму одного из твоих друзей, — сказала она. — Берегись!»
Жюно пробудился: пот покрывал его. Рассветало, и уже слышалось то движение, которое обыкновенно предшествует страшному дню. Он хотел заснуть снова и не мог, потому что был слишком взволнован. Сон разбудил в нем беспокойство, и оно увеличивалось в нем ежеминутно. По странности, которую невозможно объяснить, он совсем не беспокоился в этот день о Мюироне: мысли его занимал Мармон.
Началась битва. Жюно получил две раны в голову: одна осталась у него рубцом вдоль левого виска, другая пришлась около затылка. Опамятовавшись, он спросил, где Мармон: его не находили. Офицер, посланный за ним, возвратился и безрассудно сказал главному хирургу Ивэну, который перевязывал раны Жюно, что Мармона нет. Жюно вспомнил о своем сне и впал в бешенство, испугавшее хирургов. Об этом сказали главнокомандующему, тот сам пришел к своему любимому адъютанту и хотел успокоить его; но Жюно не слушал ничего, и если бы в это самое время не возвратился Мармон, посланный главнокомандующим куда-то (кажется, в главную квартиру генерала Массена), Жюно, возможно, пал бы жертвой столбняка. Увидев своего друга, он тотчас успокоился, и ему показалось, что уже больше нечего бояться.
— А вот и ты! — воскликнул Жюно, взяв его за руку, а потом начал осматривать неперевязанным глазом, нет ли у того ран. Вдруг чрезвычайно грустное выражение лица Мармона поразило его; образ Мюирона пролетел перед его глазами. — Где Мюирон? — вскричал он. — Где Мюирон?! Я хочу видеть его.
Мармон потупил глаза; хирург взглянул на Гельдта, денщика Жюно, давая знак молчать. Жюно понял их.
— Ах! Ведьма сдержала свое слово! — вскричал он.
В самом деле, Мюирон был убит.
Во все продолжение итальянских походов Жюно следовал за Бонапартом на полях славы и не щадил своей крови. Он участвовал во всех знаменитых битвах: при Арколе, Лоди, Кастильоне, Лонато, Тальяменто и проч. Бонапарт ценил его. Ему поручил он дело в Венеции, где требовалась и тонкость ума, и чрезвычайная твердость характера. Жюно привез в Париж знамена, в завоевании которых участвовал, и поручение это, как увидим далее, имело цель дипломатическую.
Самую ужасную рану получил он от пули в Германии, где воевал в числе волонтеров. Эта рана и в зажившем виде приводила в ужас; какова же была она сначала? Через нее можно было почувствовать пульсацию в мозгу, а шрам остался длиной по крайней мере в дюйм и глубиной почти в сантиметр. Три или четыре года эта рана открывалась довольно часто, самым странным и жестоким образом. Однажды в Милане, у госпожи Бонапарт, играя в очко, Жюно сидел за круглым столом спиной к двери кабинета главнокомандующего и не слышал, как тот вышел из своего кабинета. Наполеон сделал знак молчать, подошел тихонько и, запустив руку в прекрасные белокурые волосы своего адъютанта, потянул за них довольно сильно. Жюно не мог сдержать крика, такой жестокой оказалась боль. Он пробовал улыбаться, но лицо его сделалось бледно, как у мертвеца, а потом его залил страшный румянец. Генерал отдернул руку — она была вся в крови.
Жюно соединял блестящее, творческое воображение с умом ясным и на лету схватывающим все новое. Он изучал все с быстротой невероятной; очень легко писал премилые стихи, имел замечательное актерское дарование для домашнего театра и превосходный почерк. Глядя на его письма, можно было сказать, что ум у него и в сердце. Он обладал характером живым и даже вспыльчивым: это происходило от быстрого обращения крови; но никогда не бывал он груб и свиреп, и за тринадцать лет нашего союза я не видела таких сцен, о каких говорится в «Дневнике»: император не мог говорить о них или, может статься, в рассеянности произнес одно имя вместо другого. Жюно в своем доме с саблей в руке расправляется со своими кредиторами?! Такая картина смешна для тех, кто знал Жюно и его старание поддержать достоинство занимаемого им высокого места.
Жюно изучал все, что сделал герцог Бриссак во время управления Парижем. Должность, столь важная при Бурбонах, стала совсем иначе важна при императоре. Парижский губернатор действительно начальствовал над почти восьмидесятитысячным войском. Начальство его, по крайней мере при Жюно, простиралось до Блуа и, кажется, даже до Тура. К нему являлись все значительные военные, иностранцы и французы, проезжавшие через Париж. Он принимал всех чем-нибудь значительных людей, посещавших Францию, и с первого дня своего назначения хотел напоминать герцога Бриссака не двумя косами и белым шарфом, а вежливостью обращения. Это желание — быть в приятных отношениях с обществом — питал он неизменно, несмотря на любовь свою к республике и отвращение к старым обычаям.
Глава XVII. Бонапарт в Египте
В Египте Жюно стал генералом. Этот чин, всегда почитаемый счастьем по службе, особенно в возрасте Жюно (в двадцать семь лет), не казался ему таковым. Жюно оставлял человека, столь им любимого, и не мог служить при нем: в немногочисленной их армии генералы не выбирали себе места; надобно было идти, куда приказывала служба.
Известно состояние Египетской армии и совершенный раздор между начальниками. Партия генерала Бонапарта была наиболее многочисленна; но само это разделение оказалось пагубно. Личная опасность делала каждого более раздражительным, непреклонным, особенно в отношении к противной партии. Клебер, Дама́ и множество других генералов — впрочем, люди редких достоинств — старались избежать власти главнокомандующего. После я буду говорить о характере этих людей, о которых имею сведения подробные и верные. Я наблюдала за ними сама и могу составить о них собственное мнение.
Сделавшись генералом, Жюно хотел стать достойным и других, больших наград. Но тогда генералы назначались у нас не по благосклонности. Конечно, можно привести в пример ряд исключений, указать на несколько человек, занимавших высокие посты без способностей, лишь по милости и покровительству. Сам император после был принужден удалить их. Это правда; я никогда и не отрицаю таких исключений. Но вообще можно сказать, что в описываемое мною время, более чем когда-нибудь и разве еще во время Империи, награждали исключительно одни достоинства.
Император удивлял и в этом, как почти во всем другом. Согласно своим честолюбивым понятиям он мог бы окружить себя недостойными личностями и сделать это назло всем. Посмотрите, однако, кого возвышал он: ни один не был ничтожен; все имели какое-нибудь свое преимущество. Даже Бертье, которого обманутая дружба и преданное доверие заставили произнести суждение, подсказанное раздраженной душой, даже Бертье совсем не заслуживал того эпитета, какой дан ему в «Дневнике». Бертье был удивительный работник, до мелочности точный в подробностях своего управления (а это драгоценно для писанины [27] в армии). Он всегда был готов служить своему генералу. И в ледяных пустынях России, и среди палящих песков Египта он даже спал одетым, так что мог явиться к своему генералу, а потом императору во всякое время дня и ночи; его никогда не заставали врасплох. Сверх того, он был совсем не злой человек. Он заступался за тех, кого часто оскорбляла вспыльчивость императора. С насмешкой говорят о его сердечных привязанностях — но это кажется мне уже нестерпимо!
