Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора "Герцогиня Абрантес"
Генерал Бонапарт, прожив в Париже только несколько недель, оставлял Европу, которой мог уже не увидеть никогда вновь; в этом случае он следовал порыву сильнейшего раздражения. Брат мой сохранил с ним в Италии самые приязненные отношения и в Париже явился к нему по собственному желанию Наполеона. Несколько раз бывал у него Альберт и всегда возвращался с новым убеждением, что Наполеон жестоко стеснен ходом событий. «Я вижу ясно, — говорил нам Альберт, — что эта огромная душа слишком сжата в тесном круге, куда хотят запереть ее мерзавцы из Директории. Вольный полет надобен этому орлу. Наполеон умрет здесь: пусть же скорее уезжает. Он сказал мне сегодня утром, что Париж тяготит его, как свинцовый плащ».
— Однако, — говорил Альберт во время их встречи, — никогда признательное отечество не принимало одного из сынов своих благороднее. Лишь только народ видит вас, улицы, площади и театры оглашаются криками: «Да здравствует Бонапарт!» Народ любит вас, генерал!..
Во время этой короткой речи Бонапарт пристально глядел на моего брата. Он стоял неподвижно, сложив руки сзади, и все в нем выражало внимание, но смешанное с живейшим участием. Вскоре он опять начал ходить с задумчивым видом.
— Что вы думаете о Востоке, Пермон? — вдруг спросил он громко. — Мне кажется, вы превосходно учились, потому что сначала отец предназначал вас для дипломатии? Не правда ли?
Брат подтвердил слова его.
— Вы говорите по-новогречески?
Альберт поклонился.
— И по-арабски?
Альберт отвечал отрицательно, но прибавил, что легко мог бы говорить на этом языке через месяц.
— Право?.. Хорошо, так я… — Тут Бонапарт остановился, боясь сказать слишком много. Но через минуту опять перешел к тому же предмету, спросив у Альберта, был ли он на балу у Талейрана. Потом прибавил: — Это был прекрасный праздник. Моя Итальянская армия загордилась бы, узнав, что ее командующему оказаны такие почести… Да, директора благородно исполнили свою работу. Я не ожидал, чтобы они умели так хорошо награждать. Какая роскошь!..
Он долго ходил по комнате молча и потом сказал:
— Тут больше пышности, нежели в старых наших празднествах… Директории не следует забывать свое республиканское происхождение… И не чванство ли — явиться с таким великолепием перед теми, кто по сути может перевесить их власть?.. Я представляю армию!.. Да, я представляю армию!.. А директоры знают, каково теперь ее могущество во Франции.
Ничто не могло быть справедливее этих слов Бонапарта. Тогда в самом деле армия имела чрезвычайную силу, и в публике уже говорили о следующей экспедиции.
Альберт сказал, что экспедицию почитают назначенной против англичан.
— …Англия! — начал Наполеон опять. — Так вы в Париже думаете, что мы наконец идем напасть на нее?.. Парижане не ошибаются: точно, мы принимаемся за оружие для того, чтобы унизить эту бесстыдную Англию!.. Если мой голос может иметь какое-нибудь значение, мы не дадим Англии никогда и ни одного часа перемирия… Да, да!.. Смертельная война с Англией… всегда… до ее истребления. Пермон! Если вы хотите, я беру вас с собой… Вы очень хорошо говорите по-английски, по-итальянски, по-гречески… Да, я хочу взять вас с собою.
Этот разговор есть извлечение из того, что было сказано в пять или шесть свиданий. Брат мой слышал со всех сторон различные суждения о предпринимаемой экспедиции. Тайна ее хранилась долго, но наконец ее узнали, потому что Бонапарт, жадный к славе всех родов, хотел окружить себя тем блеском, какой дают всему науки и искусства. Он производил набор даже в Институте. Бессмертный батальон следовал за новым Александром на берега Нила, откуда он должен был принести свои трофеи.
Когда брат мой узнал, что экспедиция отправляется в такие отдаленные земли, он решился в одну минуту. Он привел в порядок свои дела и приготовился к отъезду. Но мать моя начала на коленях молить его, чтобы он не покидал ее, и он остался.
Глава XVI. Полковник Жюно
В числе молодых офицеров, представленных моей матери генералом Бонапартом в то время, когда он был назначен главнокомандующим внутренней армии, она отличила одного — сколько за его обращение, откровенное без грубости, и за его открытый вид, столько же и за его безграничную привязанность к генералу. Эта привязанность походила почти на страсть. Энтузиазм его был так трогателен, что мать моя, возвышенная душа и любящее сердце которой понимали все сильные чувства, тотчас отличила полковника Жюно и с этого времени питала к нему искреннюю дружбу. Он иногда бывал у нас, несмотря на размолвку моей матери с его генералом. Я, тогда совершенное дитя, не могла и подумать, что этот красивый белокурый полковник, в живописном наряде, с лицом приятным и вместе строгим, через три года станет, влюбленный, просить руки девочки, на которую тогда едва обращал внимание.
Из всех офицеров, составлявших штаб генерала Бонапарта, полковник Жюно мог похвалиться самой странной и вместе с тем счастливой судьбой. Идеально храбрый, он носил на своем теле свежие рубцы, славные следы мужества, которые не могли оспаривать у него самые ожесточенные враги. Главнокомандующий сумел оценить его, и с началом возвышения Жюно соединены многие замечательные свидетельства не только храбрости его, но чести и благородства. Генерал узнал его при осаде Тулона, и узнал таким необыкновенным образом, что это стоит подробного рассказа.
Жюно родился в Бюсси-ле-Гран, в департаменте Кот д’Ор, 24 сентября 1771 года. Кстати сказать, ему дано было имя того святого, которого поминали в день его рождения, и потому его имя принадлежит к самым неупотребительным, какие когда-нибудь встречались во Франции: Андош. И сколько же хлопот оказалось с этим несчастным именем у искусников угождать, которые в рифму воспевали сильных людей!
Родители Жюно были добрые буржуа, и все семейство их жило в довольстве. Двое братьев его матери служили: один — медиком в Париже, где пользовался заслуженным уважением, другой — старшим каноником собора в Эвре, от чего имел хороший доход.
До революции 1789 года дети буржуа не поступали на военную службу, и потому Жюно готовился к юриспруденции. Он хотел быть адвокатом и учился хорошо. Воспитание его, начатое в Монбаре, было окончено в училище города Шатильона. Там-то узнал он Мармона, воспитанника того же училища, и их соединила неразрывная дружба, хоть и следовали они по одному пути. Эта дружба окончилась только со смертью Жюно в 1813 году.
Характер Жюно, достойный особенного внимания, не всегда бывал оценен теми, кто сближался с ним, потому что он сам иногда препятствовал этому одним своим недостатком, который вредил всем его прекрасным свойствам. Недостаток этот — чрезвычайная раздражительность, легко пробуждавшаяся у него даже от одного признака вины. Одно предположение, что кто-либо, особенно из его подчиненных и в отношении к службе, виноват, становилось поводом к выговорам, тем более строгим, что в подобном случае он так же поступил бы с каждым из своих родных. Сколько это обхождение наделало ему врагов, хотя они могли упрекать его только в том, в чем сами были виноваты! Неточность по службе, небрежность в одежде, сомнительное распоряжение — все это выводило его из себя, и тогда откровенность его уже не знала мягких слов.
Жюно, со своею прекрасной душою, не ведал лжи и был великодушен и благороден. Враги его старались представить это пороком; но многочисленное его семейство, имевшее в нем опору, и множество военных инвалидов и вдов, обремененных детьми, получавших от него пенсии и пособия, всегда назовут эти качества добродетелью благородного сердца.
Может быть, подумают, что я пристрастно начертала портрет моего мужа; но это несправедливо. Я пишу в порыве вдохновения одной истиной. Обольщения мои прошли все и давно. Я исполняю только обязанность, признавая добродетели, которые точно были в нем. Он в высокой степени обладал качествами доброго сына, доброго друга и превосходного отца. Помню, как однажды Фокс говорил мне, что накануне был растроган, видя Жюно при выходе из Оперы, ухаживающего за своей матерью с такою заботливостью, с таким почтением, как он ухаживал бы за супругой первого пэра Англии. Сколько друзей со школьной скамьи! Сколько бедных родственников, которым он помогал, которых спас!.. Сколько неблагодарных, обязанных ему состоянием, защитою, дружеством! В Париже есть человек, долго служивший при нем и пользовавшийся всей его доверенностью. Он заслужил искреннюю нашу признательность теми попечениями, какие оказывал нам, когда наше положение стало отчаянным во время отъезда Жюно в Иллирийскую провинцию и после его смерти. Он, бывший домашний секретарь герцога Абрантеса, мог узнать благородные и великодушные поступки его в отношении своего семейства. Я говорю о человеке, который живет сейчас в Париже и может засвидетельствовать то, чего требует благородное сердце: это господин Фиссу, он теперь маклер в банке.
