Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора "Герцогиня Абрантес"
Генерал Бонапарт, несмотря на то что Жозеф был его старше и еще здравствовала их мать, сделался с этого времени властителем и главой всего семейства. Перед отъездом он дал брату наставления, истинно замечательные, но они изумили мою мать. Она не видела Наполеона у себя в доме со времени знаменитой ссоры из-за моего кузена Стефанополи. Гордая от природы, она охотно пошла бы сама на встречу к нему, если бы это случилось несколькими годами ранее, но теперь она удалялась от него. Поведение молодого генерала жестоко огорчало ее, а равнодушие, с каким он просил прощения, совершенно оскорбило. Лишь позже ясный ум ее понял, что заключалось тогда в голове такого человека.
Бонапарт любил в это время жену свою, сколько позволяла ему природа, хоть ум его был весь посвящен огромным подвигам новой жизни. Нет сомнения, что он любил Жозефину; но кто говорит, что так не любил он больше ни одной женщины, тот не следовал за ним во все годы жизни и не восходил к прошлому: там увидел бы он Наполеона, любящего страстно и вместе с тем романтически; как он краснел, бледнел, трепетал и даже плакал. В театре Фейдо существовала ложа под номером 11 в первом ярусе: она видела в этом отношении гораздо больше многих.
Любовь к жене была у него совсем иного рода. Наполеон, конечно, любил ее, но не глядел на нее как на божество, которое овладевает самым непостоянным умом и не дает видеть в любимом предмете несовершенств нравственных и телесных. Сверх того, к любви его была примешана частица, которая очень умеряла ее: говорю о мнимой признательности, какою, по словам всех во время возвращения его из Италии, он будто обязан был своей жене.
Госпожа Бонапарт поступила чрезвычайно неловко, когда не только не заставила умолкнуть распространителей этого слуха, но еще и утвердила его своими вечными откровенностями миру льстецов и особенно интриганов, которые и одного часа не переносили тягости войны. Я знаю, что Бонапарту стало известно, что Жозефина, если можно так сказать, подтвердила слух, который по всему свету разнесли враги его, а их было у него уже много. Пусть же представят себе, как оскорблялась его душа, когда он видел презрительные взгляды и слышал на свой счет слова: «Жена поддерживает его!» Это ложно, глупо, но это говорили, а кто хорошо знал Бонапарта, тот согласится, что это производило на него самое странное действие. Я говорю не без основания и достаточно подтвержу слова свои, когда мы дойдем до эпохи Консульства.
Бонапарт, зная неосторожность жены своей, пуще всего заклинал ее не говорить никогда о политике. Она ничего не понимала в этом предмете и наверно ввязалась бы в разговоры, неприятные и вредные для него. Он часто говаривал ей: «Могут подумать, что слова твои принадлежат мне. Соблюдай молчание. Тогда мои враги, которыми ты окружена, не сделают глупых заключений из твоих слов».
Я уже сказала, что холодность между моей матерью и Бонапартом не только не смягчалась, но еще усиливалась удалением ее от него. Мы очень редко встречались с ним у его братьев и, я думаю, всего раза три видели его, пока он оставался в Париже. Следовательно, сказанное выше написано мною не как очевидцем; но мы знали все, что происходило в доме Бонапарта, может быть, лучше, чем если бы проводили там по часу каждый день. Несмотря на свою досаду, мать моя сердечно любила Наполеона и хотя не признавалась, но очень хорошо знала, что сама была виновата в глупой ссоре с ним из-за Стефанополи. Это внутреннее убеждение еще более заставляло ее принимать участие во всем, что относилось к счастью или несчастью воспитанника ее. Сверх того, сведения шли к нам из источника, гораздо более достоверного, нежели все жалобы семейства Бонапарт. Маменька, женщина умная, понимала, что предубеждение глядит косо и лжет, а все семейство ненавидело Жозефину. Имела ли основания та неприязнь? Увидим далее. Теперь могу сказать только одно: что ненависть была жестокая и, кажется, взаимная.
Мать моя отыскала по соседству своего старого друга, господина Коленкура; он занимал дом на улице Жубера, шагах в ста от нашего дома. Кто знал этого превосходного человека, для тех назвать его — значит помнить все доброе, почтенное, уважаемое. Маркиз Коленкур был также другом госпожи Бонапарт и оказал ей важные услуги. Какого рода? Не знаю; но мать моя знала это, и, верно, они были очень велики, потому что после, во время представления обоих сыновей своих Первому консулу, Коленкур получил от него прием самый лестный, и когда рассказал об этом моей матери, она заметила: «Я очень верю, потому что, если б даже достоинства Армана и Огюста не требовали такого приема, то признательность за одолжения жене его повелевала это».
Коленкур очень часто виделся с госпожой Бонапарт. Он давал ей советы, она слушала их и не следовала им. Он чувствовал к ней истинную дружбу и доказывал ее всеми способами, какими дружба может быть доказана. Но Жозефина, помимо всего прочего, была легкомысленна и пуста, имея наружность простодушия. Скоро ей разонравился и сам Коленкур, хотя добрейшая его душа и не подозревала этого. Когда я после своего замужества стала тоже принадлежать к домашнему кругу Тюильри, мне не хотелось оскорбить почтенного старика, сказав, что его называют болтуном.
Приятно вспомнить о человеке добродетельном! Маркиз Коленкур имел в этом отношении все, что может удовольствовать ум и душу, потому что он оставался как будто живым преданием той эпохи, которую отцы наши почитали другим веком. Сыновья нисколько не походили на него: Арман, ставший потом герцогом Виченцским, был похож на мать; Огюст не походил ни на кого, так же как госпожа Сент-Эньян; а госпожа Морней — прелестная особа, в обращении которой имеется множество блестящих приемов Армана.
В молодости у Коленкура-отца были чрезвычайно нежные черты, и при небольшом росте он отличался необыкновенной стройностью. Черные глаза его были удивительно выразительны, но он редко придавал им выражение строгое. Много лет прошло с тех пор, а мои воспоминания так ярки, что я, кажется, еще вижу, как он сходит с лошади у дверей нашего дома, возвращаясь от госпожи Бонапарт, которая жила тогда на улице Шантерен. Никогда не забуду и маленького пони, которого избрал он верховой лошадью, следуя тогдашней моде. Он всюду ездил верхом, как деревенский лекарь. Старый кавалерийский офицер, очень уважаемый в своем корпусе, он сохранил, наперекор времени и революции, большие сапоги с отворотами, короткие косички на висках, короткие штаны, камзол с большими металлическими пуговицами и камзол с обрезанными краями. Под камзолом висели у него две огромные золотые цепочки часов с таким собранием побрякушек, что если я не слыхала обычного топота его лошади, то цепочки докладывали мне, что он входит на лестницу. Маркиз был совершенно убежден, что самая красивая современная мода не стоит ничего перед его собственной. И правду сказать, я не знаю, кто был смешнее — он или какой-нибудь молодой inсroyable, упакованный в шарф, на который пошло два метра кисеи, и во фрак, который едва доходил до бедер, между тем как панталоны, такие широкие, что из них вышло бы платье, придавали его фигуре женские очертания.
Я опять обращусь к господину Коленкуру, говоря о деле герцога Энгиенского. Он умер, когда я жила в Лиссабоне, и могу сказать, что я горько сожалела о маркизе Коленкуре.
Он называл меня своей дочерью, а я называла его папенькой. Арман, впоследствии обер-камергер императора, долго называл меня, даже при дворе, сестрой, а я его — братом. Изображая герцога Виченцского, он совсем не радовался зависти и предубеждению, которые вызывал. Его не любили. Он, может статься, был слишком убежден в своем превосходстве над большей частью людей, составляющих военный круг императора, и это убеждение придавало ему вид осторожности, которую глупцы принимали за презрительность. Арман был остроумен и отличался обращением истинно знатного француза. Брат далеко не стоил его: Огюст был неприятного нрава, и мать моя часто делала ему строгие выговоры за его невежливость, даже с друзьями отца. Он женился на дочери герцога д’Обюссона, и брак его имел последствия довольно забавные, о них расскажу после. Но в описываемое мною время оба брата находились при своих полках.
