Господи, напугай, но не наказывай! - Махлис Леонид Семенович

ОТЕЦ. ИНСТИНКТ ВЫЖИВАНИЯ

Стоит отнять у «Гамлета» тень его отца, как он тотчас исчахнет. А. Синявский

— Твой отец — Человек! — говорили соседи.

— Твой отец — мерзавец! — настаивала мама.

Об отце в народе ходили легенды. Он пристраивал людей в больницы, на должности, помогал с получением квартир и телефонов, с покупкой автомобилей, холодильников, книг, ковров, находил протекцию для абитуриентов… Все это, разумеется, без всякой корысти. Человек не успевал закончить жаловаться на жизнь, как рука отца уже тянулась к телефонной трубке. Просителем мог оказаться кто угодно — сосед, сослуживец, шофер, секретарша, дворник, генерал. Я рос с уверенностью, что отец всемогущ.

— Ты не умеешь отказывать, если бы ты был женщиной, ты был бы постоянно беременной, — издевался его ближайший друг Лева Штейнбах.

Помощь людям несла печать святости. Ради этого он с легкостью пренебрегал своими и, увы, нашими интересами. Широкий по натуре, весело приветливый, он умел угадывать нужды сильных и слабых мира сего. И те и другие искали его общества, помощи, совета и, что самое удивительное, шанса ответить тем же. Отец был руководителем и вдохновителем. По роду занятий и по призванию. На всех должностях напоминал полководца на поле боя. Он всю жизнь руководил: радиокомитетами, главками, отделами министерств, строительными управлениями, театрами, банкетами, поминками, свадьбами. Необузданный и подчас неоправданный оптимизм, уверенность и стремительность в голосе, движениях, поступках и даже в почерке возбуждали почтение и признание лидерства. Семен был воплощением веры в собственную несокрушимость. Он дожил до 87 лет, так и не узнав старости.

Отец был щедр. Может, поэтому многие считали, что он ворочал огромными деньгами, которых, однако, никто в семье не видел («евреи богаты, потому что они всегда за все платят»). Не припомню случая, чтобы отец сам кому-то пожаловался на личные проблемы. Он всегда был на стороне собеседника. Казалось, что он боится огорчить его. Даже сообщая тяжелое известие, он стилизовал новость под позитивную, заворачивал в фантик, смягчал удар. В 1959 году он проведал меня в пионерском лагере в Лазаревском под Сочи, куда он прибыл из Воронежа после похорон его матери. Сообщая новость, он со слезами произнес:

— Все хорошо, сынок, бабушка умерла, все хорошо.

Четыре года спустя, ему пришлось устраивать в московскую клинику старшего брата Захара. Вернулся из больницы с малоутешительными новостями.

— Что с ним? — спросил я.

— Рачок.

Политические реалии носили для него чисто прикладной характер. Даже конформистом не назовешь — он жил здесь и сейчас, в полной уверенности, что политика придумана для того, чтобы заполнять страницы газет, которые защищали его от мух во время сна, а в свернутом в тугую трубочку виде становились средством физического воздействия на проштрафившихся сыновей.

Отец своим еврейством никогда не тяготился — он не знал языка, не умел молиться, не подозревал о существовании национальных чувств, а в нееврейской среде принимался на ура («Вот — еврей, а хороший человек!») и едва ли догадывался, что религиозные праздники носят какой-то дополнительный смысл, кроме повода для застольного единения. Он так никогда не узнает разницы между христианской Пасхой и еврейской.

Пробелы в образовании Семен Аркадьевич компенсировал щегольскими манерами, изысканной одеждой и безграничной демократичностью. Если кто-то начинал давить интеллектом, он без видимых комплексов защищался легким оружием из арсенала гусарского эпатажа: — «Да где уж нам, мы — пскопские». И не было в этом ни самоуничижения, ни плебейской гордыни, а так, русский кураж — дескать, если надо, то и английскую королеву со всеми лордами за пояс заткнем. А после первой рюмки все сословные границы стирались. Этим прекрасна и несчастна матушка-Русь.

Отец любил собирать дома друзей, но предпочитал задерживаться «на совещании». Совещания почему-то заканчивались в «Арагви» или в элитном ресторане ВТО, откуда он возвращался на бровях. Приводными ремнями его социального двигателя были не бильярдный кий, не охотничье ружье (правда, ружье в доме было, хотя и недолго — до приговора и конфискации имущества), ни удочка, ни преферанс, но безграничное гостеприимство, широкая разгульная натура, организаторская страсть, утонченный нюх на чужое горе и чуткость к нему.

С нами он проводил мало времени. Исключения составляли ритуальные воскресные походы в Сандуновские бани. По старой купеческой традиции, Сандуны были своего рода клубом. У отца был личный банщик, который за щедрые чаевые лупил нас по телесам, после чего мы возвращались в нашу кабину с плюшевыми диванами и душистыми простынями, с холодным пивом, лимонадом, бутербродами с икрой. Традиция нам с братом нравилась. Не дожидаясь милости от старших, мы с удовольствием ее продолжали, как только в кармане заводился лишний полтинник.

Брат отцом гордился, считал, что для него нет невозможного. Я же ценил в нем положительно заряженный демократизм, на который сам был не способен. Я просто не владел стилем в том смысле, который вкладывал в это понятие Григорий Померанц: «стиль — это установка на разговор с известного рода людьми…». «Булгаков не желает разговаривать с Шариковыми, — писал Померанц, — и демонстративно хранит язык старого режима, звучавший в 20-е годы как белогвардейская провокация». «Люди известного рода» (или родов) вызывали все, что угодно — брезгливость, ненависть, удивление, скуку — но только не желание искать с ними общий язык, общий «стиль». Позднее я буду утешать себя тем, что это и есть мой стиль. Слава Богу, я не подвержен «компаративным» комплексам. И не потому что с детства ощущал свою индивидуальность и неповторимость. Просто распознавание собственного почерка, характера, персональных достоинств и слабостей — залог уверенности и душевного покоя, которых мне хронически не хватало. В конце концов, Богу никто не мешал сотворить меня Семеном Аркадьевичем, но он сделал меня Леонидом Семеновичем. Установка на собеседника — несомненно искусство, дар, но закрепленная за мной роль, пусть неясная, пусть косноязычная в восприятии отдельно взятого зрителя, все равно останется на совести Создателя этого бездарного спектакля под названием «жизнь». Моя задача — не онеметь при виде зрительного зала, не забыть текст.

Шариковы — из другого «профсоюза». Я насмотрелся на них и натерпелся от них. Не хочу (и не умею) быть похожим на них ни экстерьером, ни голосом, ни «стилем».

Еще меньше увлекал меня миф о творческой интеллигенции, за которой, якобы, последнее слово в преображении личности и общества. Да, интеллектуалы умели лучше выразить мысль, внятно, без партийной фени и мата, но дыхания и моральной выносливости у них хватает только на половину дистанции. С воодушевлением колются и раскалываются. Вчерашняя фронда кормится от Литфонда.

После отсидки отец во второй раз женился. Мама противилась нашему появлению в его доме и контактам с новой женой, призывая к бойкоту за все его прегрешения. Я пытался втолковать ей, что плохой мир лучше хорошей войны и что рано или поздно он это поймет (с нашей же помощью). Она горько усмехалась и произносила загадочную фразу:

— Все равно ночная кукушка дневную перекукует.

Отец родился в семье сапожника (как Сталин). Аарон (Аркадий Григорьевич) Махлис в 20-е годы возглавлял артель Промкооперации в Воронеже и гордился знакомством с Лазарем Кагановичем, когда тот стоял во главе ЦК Союза кожевенников. Дед умер за пять лет до моего рождения. Его родной брат Аврум в 1919-м уехал за границу. Больше о нем не слышали. Бабушка Елизавета Давыдовна (баба Лея) была родом из Гродно, жила в Харькове, видел ее лишь пару раз. Семья часто переезжала с места на место: старший сын Володя родился в Белостоке, мой отец — в Елань-Колене. Всего нарожали семерых. Жили в Одессе, Самаре, Воронеже. В 1929 году отца делегировали в Москву на Всесоюзный слет пионеров. После семилетки Семен освоил профессию механика по ремонту счетных и пишущих машинок. Закончив вечерний рабфак, он поехал в Москву поступать в институт. Поступить не удалось. Зато его принял лично комсомольский вождь Александр Косарев и лично же подписал рекомендацию ЦК Комсомола. По этой путевке отца приняли на работу в только что созданную редакцию «Последних известий» Всесоюзного радиокомитета, где он сдружился с Юрием Левитаном и Вадимом Синявским. Как раз заканчивалась реорганизация системы радиовещания и партийного контроля за ним. Л.П.Каменев и Н.К.Крупская уже давно требовали усилить цензурные радиобарьеры, а теперь Сталин решил подмять под себя стратегию радиовещания, переподчинив его в 1933 году Совнаркому.